Борис Любимов

– Выставка, конечно, грандиозная, но при этом очевидно, что музей выступает здесь в качестве «скупого рыцаря». Ведь ясное дело, что вы смогли представить далеко не все.

– Я вам скажу честно, как «скупой рыцарь»: у нас выставлено примерно тысяча двести экспонатов. Если мы каждый год делали бы такую выставку, мы смогли бы все свое хозяйство показать ровно за тысячу лет. У нас примерно миллион триста тысяч экспонатов. Мы показали одну тысячную того, что у нас есть.

– А как вы отбирали? Обливаясь слезами?

– Именно так. Ну, надо иметь в виду, что мы не Манеж, не Русский музей и не Третьяковская галерея. Одна из драм Бахрушинского музея, как, впрочем, и всякого другого, – малое пространство. Кстати, нет худа без добра, не было бы счастья, да несчастье помогло: мы сняли нашу старую экспозицию, безнадежно устаревшую со всех точек зрения. Она у нас с 1989 года, кажется, была. Отремонтировали залы, привели их, как нам кажется, в более-менее достойный вид, использовали всякую технику и стали дальше мучительно отбирать, конечно, борясь сами с собой.

– А критерий? Вы же фактически сделали свою историю: это отобрали, а это оставили про запас.

– Все-таки на этом история не заканчивается. Если век XIX, я думаю, у нас будет надолго, то, что касается века XX – у нас есть идея подержать эту экспозицию полгода или год, а потом двинуться дальше. Мы закончили на предвоенном театре, а потом пойдем дальше, в 50–60-е годы. Конечно, иногда критерий – это вкус экспозиционеров, которые эту выставку делали, но все-таки нам кажется, что мы показали значительную фигуру в истории театра. А ведь мы показываем только экспонаты нашего музея, здесь нет ничего чужого – фотографии, предметы обихода, туфельки Тальони. А идея была такая: полгода назад мы открыли выставку, посвященную Федору Волкову. Глупо было ее снимать – и начинать вспоминать историю заново. Так появился и XIX век, и первая треть XX. Во-первых, мне кажется, это самое замечательное, что было в истории русского театра, а во-вторых, даже спектакли первых лет советской власти были сделаны людьми, которые воспитывались, как теперь бы сказали, в зоне ответственности указа Елизаветы Петровны. Все равно и Станиславский, и Немирович-Данченко, и Мейерхольд, и Вахтангов, и Таиров либо работали в академических театрах, либо воспитывались на их искусстве. А дальше смерть Станиславского, гибель Мейерхольда, смерть Данченко… А потом – это уже совсем другая власть. Поэтому для нас театр послевоенный – уже театр людей, целиком воспитанных советской властью и ее указами. И почему бы когда-нибудь не сделать и такого рода выставку? Кстати, у нас уже была выставка, посвященная сорокалетию Театра на Таганке.

– Самый любимый ваш экспонат на этой выставке? Тот, которым вы гордитесь?

– Я не только директор Бахрушинского музея, но еще и заместитель художественного руководителя Малого театра и поэтому, быть может, это мое субъективное отношение. Без малого сто лет назад, в 1907 году, на прощальном спектакле Ермоловой рабочие сцены Малого театра подарили ей кусочек сцены. Мы его тоже представили. Это та сцена, по которой ходила и сама Ермолова, и те, кто были до нее, Мочалов, Щепкин… у меня к этому почти мистическое отношение.

– Возможно ли сейчас, в современном обществе, воспитание с помощью музея?

– Сложно сказать. Помню, когда я убегал с уроков в музей Художественного театра. Я не могу сказать, что воспитывался только им, но то, что музей был в числе моих воспитателей – вне всякого сомнения. Всех, конечно, так не воспитаешь, но часть можно. Так же, как не умерла книга, не умерла музыка, не умер театр – не умер и музей. Я не буду ссылаться на концепцию замечательного мыслителя Федорова, у которого музей стоит рядом с храмом в числе тех структур, которые должны были воспитывать человека. Пускай это утопия, но утопия прекрасная, по-моему.

– Театр искусство сиюминутное. Что остается от сказки потом?

– Во-первых – воспоминание, ну а для тех, кому нечего вспомнить, для тех, кто не видел и не увидит… Да, это самое нематериальное из всех видов искусства. Но мы и не делаем вид, что вы приходите сюда увидеть спектакль. Так же, как по археологическим раскопкам можно восстановить некую картину, так и здесь – это некоторый след. Кинжал, который по легенде был най ден около трупа Грибоедова, кстати, представленный у нас на выставке, пепельница, солонка… Это уже воссоздание истории. Театр всегда причастен ко всему, недаром его расцветы всегда приходились на те периоды жизни общества, когда развиваются и литература, и живопись… Например, те же 60-е – и балет, и поэзия, и, как писал Давид Самойлов, «учусь писать у русской прозы», и гуманитарная наука, Лихачев, Бахтин, Лотман, Аверинцев, которые, может быть, и в театр-то нечасто ходили… Это подъем культуры, и тогда поднимается и театр. Ощущение того, что Щепкин и Мочалов это не просто Щепкин и Мочалов, а еще и Щепкин и Гоголь, Щепкин и Пушкин, Мочалов и Белинский… взлеты всегда рядом. И музей так собирался. Бахрушин говорил: «Доброму вору все впору». Поэтому у нас не только предметы театрального обихода.

– Сколько продлится выставка?

– Мы собираемся держать XIX век года полтора, XX – покороче, но за полгода – ручаюсь.