Кира Вэйн

12 января, всего за несколько дней до своего 85-летия, в Лондоне скончалась замечательная певица Кира Вэйн.

Это имя мало что говорит русскому любителю музыки. Только меломаны и большие знатоки оперы знают ее имя и высоко ценят ее талант.

Уроженка России, она в восьмилетнем возрасте вместе с родителями покинула родину. Но и на чужбине, в Англии, ее ждала трудная жизнь. Независимой по натуре, не склонной к компромиссам, молодой девушке нелегко делать карьеру. Тем не менее она достигла многого. В 50–60-е годы ее имя стояло на афишах ведущих оперных театров Италии, Великобритании и других стран рядом с именами Тито Гобби, Феруччо Тальявини, Беньямино Джильи. Ее выступление с Джильи в "Сельской чести" Масканьи в Реканати (1954), на родине певца, можно отнести к историческим событиям – этот спектакль стал прощанием выдающегося тенора с театральной сценой. Она была незабываемой Тоской, проникновенной Леонорой ("Сила судьбы" Верди). С успехом пела в "Травиате", "Трубадуре", "Евгении Онегине", "Каменном госте"...

Жизненные неурядицы, трагическая смерть ее постоянного импресарио помешали Кире Вэйн осуществить все задуманное. Она рано покинула сцену. Однако в 90-е годы былая слава начала возрождаться. Вышло несколько дисков с ее записями, певицу вновь открыли для себя многие любители оперного искусства.

Несколько лет назад судьба свела меня с Кирой Вэйн, очаровательной женщиной, и в старости сохранившей бодрость и живость ума. Год назад певица приезжала в Россию, выступала на Новогоднем балу-2000 в Большом театре. Ее выступление транслировалось по Би-би-си на всю Европу. Она привезла с собой только что вышедшие мемуары "Возрожденный голос". Удивительная и грустная исповедь... Предлагаемый читателям перевод ряда отрывков из этой интереснейшей книги на русском языке публикуется впервые.

Евгений Цодоков

Детство. Россия

…У нас была маленькая дача в Териокки, неподалеку от Санкт-Петербурга, на границе России и Финляндии – летом мы там отдыхали, а зимой катались на лыжах. Когда я уже родилась, а революция еще не началась, мы провели там лето. Нашим соседом был не кто иной, как Троцкий, и мне рассказывали, что он очень нежно носил меня на руках и агукал мне. Но сама я вряд ли обрадовалась бы такой няньке.

В начале революции отец был директором крупного завода скобяных изделий и, естественно, немедленно оказался "на мушке". Когда вот-вот должна была начаться "инспекция" большевиков, работники фабрики, которые очень хорошо относились к моему отцу, разработали для него надежный план спасения. Он поменялся одеждой со своим шофером и вышел из здания через задний ход, а шофер должен был выйти из парадного. Предполагалось, что шофера немедленно арестуют, после чего его личность будет установлена и его сразу же освободят. Вместо этого большевики ворвались в здание и застрелили на месте человека, которого они приняли за моего отца. Можно только предположить, как отец, который определенно не был трусом, воспринял тот жуткий инцидент...

В отличие от многих "белых", которые немедленно убежали в Западную Европу, отец был убежден, что революция продлится не дольше полугода. Так что он положил все наши ценности в банк и повез семью на юг, к Черному морю. Через некоторое время банки предупредили клиентов, что все вклады, не востребованные к определенному числу, будут конфискованы правительством. Но в то время почтовая служба перестала существовать, и мы так и не получили уведомления. Да если бы его и получили, мы не смогли бы забрать свой вклад.

Скоро мы оказались в самом хаосе Гражданской войны, между отступавшими белыми, атакующими красными и партизанами (или зелеными) в придачу.

Мы жили во многих странных местах и в самых необыкновенных условиях: в лавке мясника, где стены были измазаны засохшей кровью (мама укладывала меня спать на деревянный сундук с вогнутой крышкой), на вилле, где еще не успели одичать сады, а садовые беседки были увиты виноградом "дамские пальчики"; и на маленькой ферме, где на полях все еще пасся брошенный скот. В доме фермера мы обнаружили шкафы, полные зерна, оставленного там убежавшими хозяевами; и мы разинули рты, когда однажды стеклянную дверь шкафа разбила, чтобы добраться до лакомства, наслаждавшаяся новообретенной свободой свинья.

Чем дальше мы уезжали, тем больше изнашивалась наша одежда. Единственной ценной вещью, которую взяла с собой мать, была длинная персидская каракулевая шуба, и в конце концов ее пришлось отдать за рулон простого хлопка – бесценное сокровище в те времена. Все эти впечатления, должно быть, повлияли на мой характер и взгляды, как ни мала я тогда была.

В мою память навсегда впечатались два рассказа. Я слышала о ныряльщике, которого отправили что-то искать в Неву; он отправился туда молодым человеком, а вернулся постаревшим и совершенно изменившимся. Его встретил лес трупов, очевидно, стоявших на дне реки, утянутых вниз камнями и рядами связанных вместе за ноги проволокой. Я также услышала, что, если двое или трое людей останавливались на улице и начинали невинно болтать, откуда ни возьмись, появлялась милиция, резко приказывала разойтись и допрашивала, о чем был разговор. Если раздельные рассказы совпадали не полностью – а обычно так и было, – "нарушителей" отправляли прямо в Сибирь.

В конце концов мы достигли Анапы, но к этому времени я была серьезно больна дизентерией – результат полуголодного существования, и родители думали, что я не выживу. Помню, как мы добрались до окраины города, и меня "в последний раз" сфотографировали с сухарем в руках – сухари были единственной пищей, которую я могла переварить. Врач сказал отцу, что спасти меня может только горячая горчичная баня. Это традиционное русское средство от холеры и прочих эпидемических болезней, распространенных в тот период; оно стимулировало циркуляцию крови и таким образом поднимало температуру тела. Когда отец спросил, где достать горчицу, ему сказали: "Это ваша проблема". Несмотря на пустые магазины и строгий комендантский час, ему как-то удалось раздобыть немного горчицы, и горячая горчичная баня спасла мне жизнь.

Поскольку к этому времени бои поутихли, отец решил как можно скорее вернуться в Петроград. Он сразу же поехал туда, а мама, Майя и я остались на некоторое время под Москвой, поближе к моей сводной сестре Алисе. Она работала на американский Красный Крест, и мы надеялись, что она сможет хоть как-нибудь нам помочь. Мы нашли какое-то жуткое жилье в Лианозове, крохотной деревушке недалеко от города, где маме вскоре удалось найти применение своим музыкальным способностям. Она стала давать уроки музыки детям некогда богатых семей, которые в начале революции уехали к себе на дачи и жили там относительно нормальной жизнью...

...Для нас, однако, условия в Москве и около были ужасны, еды и одежды постоянно не хватало. Я очень хорошо помню, как однажды в середине зимы мама отправлялась в путь: в прохудившиеся туфли она положила газеты, чтобы хотя бы немного утеплить ноги, и перевязала туфли веревкой; закуталась в длинную разноцветную шаль, сшитую из разных кусочков шерсти. Майя, хотя и была всего на три с половиной года старше меня, была уже почти взрослой. Она видела и осознавала намного больше ужасов, чем я, и в восемь лет присоединилась к местному племени налетчиков, на практике уверовав в выживание сильнейших.

Так что меня оставляли одну на целый день. Я стояла на том месте, где испуганно поцеловала маму на прощание, и ждала, когда же она появится из-за горизонта. Иногда ей платили натурой – обычно какой-нибудь едой, и в таких случаях она брала меня с собой. Но когда мы добирались до места назначения, я останавливалась у калитки, и меня не могли бы сдвинуть с места даже дикие кони. Причина была проста: я необъяснимо боялась незнакомых людей. И несчастная мама давилась едой, зная, что ничто не заставит меня войти в дом и поесть вместе с ней...

... В Гражданской войне наступило затишье, и мы приехали к отцу в Петроград. Постепенно жизнь начала входить в нормальное русло. Мы сняли очень приятную квартиру на одном из островов, и у нас появилась надежда. Моя сестра Майя пошла в школу и начала изучать английский и немецкий языки, но, к сожалению, я не могла пойти с ней, потому что в школу брали только с восьми лет. Жизнь в Петрограде в те краткие годы между старым и новым, должно быть, была очень увлекательной для ребенка моего возраста. Странно, но, несмотря на весь хаос, город сохранил изумительную аристократичность, готовую ожить, словно по взмаху волшебной палочки.

Может быть, именно поэтому я еще помню свои визиты в знаменитую кондитерскую на Невском проспекте, которая чудом пережила революцию и восстановила былую славу? Ее торты и пироги вошли в легенды, и, помню, я ела их, не снимая перчаток, прямо у прилавка – мне было тогда шесть лет. Для ребенка, который вырос без сахара, это было фантастическое угощение. Мне все время хотелось сладкого, и я, бывало, часто облизывала бутылку из-под жидкого сахарина.

Мороженое было еще одним чудом. Русские сорта по-прежнему остаются несравненными – моим любимым было клюквенное. Уличные продавцы клали шарик мороженого на бумажное блюдце с крохотной ложечкой с длинной рукояткой. Я способна была куда угодно пойти с любым незнакомцем, который предложил бы мне это лакомство. Иногда я так и делала!

Мама, как всегда альтруистичная, продолжала давать всем желающим уроки фортепиано. Платили ей, как обычно, кто чем мог – один ученик пришел с чем-то живым и пинающимся, завернутым в полотенце, и вручил ей. Это оказался очаровательный козленок, всего нескольких недель от роду. Естественно, он меня заворожил, но моя радость была недолгой: животное яростно сосало все, что попадется, и самозабвенно лягалось задними ногами.

Мой отец изобрел совершенно необыкновенный способ гулять по городу зимой. Я никогда не видела с тех пор ничего подобного – должно быть, отец его придумал сам. Это был высокий стул с подлокотниками, поставленный на металлические полосы около трех метров длиной, которые, как полозья, скользили по льду и снегу. Я сидела в нем, а отец ставил левую ногу на левую полосу и отталкивался правой. Кататься по ледяной дороге между транспортом и пешеходами было очень весело и для привилегированного пассажира, и для "водителя".

Еще веселее было кататься через Неву, так крепко замерзшую, что по ее поверхности провели трамвайную колею. Таким образом, река стала центром городской активности. То там, то сям можно было видеть закутанные фигуры, сидевшие на складных стульях и наблюдавшие за удочками, опущенными в дырочки во льду. Я слышала, что рыба, пойманная в реке, была большим лакомством и высоко ценилась...

Перевод И. Емельяновой