Мамонт Дальский (Неелов)

На остановке электрического трамвая собралась уже порядочная толпа, когда к ней присоединился пожилой господин с тростью, увенчанной перламутровым набалдашником в виде волчьей головы.

- Кто будет последним? - громко спросил господин, с кривой усмешкой оглядывая толпу.

На него посмотрели с удивлением, а какой-то разбитной малый в плисовых штанах, молодецкой поддевке и картузе с лаковым козырьком выкрикнул с язвочкой в голосе:

- Теперя последних нет, папаша. Теперя все - первые.

Послышались смешки. По всему было видно, что пожилой господин давненько не езживал на "общественном" транспорте, предпочитая "моторы" или одноместные английские коляски- "эгоистки", иначе бы знал, что становиться в очередь на трамвай стало таким же анахронизмом, как обращение "господин", горячая вода в гостиницах и не загаженные семечной шелухой тротуары.

Похоже, господин знавал и лучшие для себя времена. Несмотря на то, что день 8 июня 1918 года был довольно жаркий, был он в трикотовом костюме, сшитом некогда лучшим портным Санкт-Петербурга, крахмальной сорочке, при галстухе, а на ногах имел лаковые штиблеты от "Франсуа Пети", правда, еще по моде довоенных лет. А вот денег у господина не было вовсе.

Подошел трамвай, без дверей, с выбитыми стеклами - чудо было, что они вообще еще ходили по Москве, - и толпа ринулась на штурм его, хотя и было видно, что поместятся все. Господин вошел одним из последних и встал лицом к выходу: простые человеческие лица, очевидно, тоже стали анахронизмом, а на рыла, хари и рожи попутчиков с потухшими глазами, потерявших всякую надежду на день завтрашний, смотреть не хотелось. Пусть уж лучше плывут перед глазами грязные улицы и будто съежившиеся в ожидании еще худших времен посерелые дома.

На Большой Никитской, прямо напротив Чернышевского переулка, трамвай качнуло. В тот же миг пожилой господин почувствовал сильный толчок в спину и, хватая рукой воздух, вывалился из вагона, угодив прямо под колеса. Трамвай резко затормозил, но было поздно: человек был раздавлен насмерть.

Когда его вытащили из-под колес, какой-то седенький старичок, всплеснув руками, воскликнул:

- Боже мой, это же Мамонт Дальский!

- А кто это? - спросили из толпы собравшихся зевак.

- Это знаменитый актер, - с пафосом произнес старичок. - Великий актер...

Мамонт Викторович Дальский родился в 1865 году в селе Кантемировка Харьковской губернии. Родители его были дворяне и носили довольно известную фамилию Нееловы, представители которой имели вотчины в Харьковской, Тверской и Казанской губерниях.

Детство свое он вспоминать не любил и в разговорах эту тему всегда обходил стороной. Известно лишь было, что Мамонт Викторович очень рано лишился родительской ласки. Окончив гимназию, он поступил в Харьковский университет, но ушел со второго курса по собственному прошению. И стал играть в провинциальных театрах самых крохотных городишек, взяв сценическую фамилию Дальский. "Даже Шклов, Умань, Винница... были для него крупными городами, - вспоминала актриса Мария Велизарий, игравшая вместе с ним на одних подмостках. - Он играл в Голте, а мечтал о гастролях в Париже... Ему было совершенно безразлично, каков ансамбль, есть ли на сцене декорации, а на актерах - должные костюмы. Раз он, Мамонт Дальский, играет, значит, здесь - настоящий театр, если даже над головой нет крыши..."

В 1889 году Мамонт Дальский был приглашен в труппу драматической актрисы Елизаветы Николаевны Горевой, содержавшей в Москве собственный театр. И здесь начался его головокружительный взлет.

Дальский действительно был рожден для сцены. Он обладал идеальными данными для героических ролей - красивый, стройный, с сильным голосом и властными энергичными жестами. После шумного успеха "Дона Карлоса", вспоминал драматический актер и товарищ Мамонта Викторовича по сцене Александринского театра Юрий Михайлович Юрьев, "только одного Дальского и ходили смотреть в театре Горевой".

В 1890 году Дальский получил сразу два приглашения - из Малого театра в Москве и Александринского в Санкт-Петербурге. Он выбрал северную столицу и был зачислен в труппу Александринского театра - редкий случай! - без дебюта. И сразу стал играть первые роли.

В Казани к середине 1890-х годов театральные дела пошли из рук вон плохо. Актеры Товарищества драматических артистов режиссера и антрепренера В.А. Перовского, обосновавшегося в Летнем театре Панаевского сада, перебивались с хлеба на квас. Чтобы как-то выжить, приходилось зазывать именитых гастролеров, которые пусть на время, но поднимали интерес казанской публики к театру и, соответственно, денежные сборы. А одним из самых именитых на то время был премьер Императорского Александринского театра Мамонт Дальский.

Дальский всегда был легок на подъем. Он принял приглашение Перовского и приехал в Казань, подписав контракт на гастроли с 22 июня по 1 августа 1895 года.

Публика на Дальского пошла валом. Ее интерес к нему подогревался не только великолепной игрой, но и легендами и слухами, сопровождавшими Мамонта Викторовича везде, где бы он ни появлялся.

"Странный он был человек, - вспоминал Юрьев в своих "Записках". - В нем уживалась масса противоречий, и противоречий в высшей степени крайних. В нем были сильны и добрые начала, к которым он временами сильно тяготел и любил отдаваться им, а наряду с этим преступная порочность".

Сегодня он был богат, как Крез, снимал гостиничные номера "люкс" с телефоном и ванной, зазывал массу гостей, потчуя их лучшими коньяками с французским шампанским, а назавтра "стрелял" у знакомых трешку, чтобы более или менее сносно пообедать. Но легкомысленным, а паче бесхарактерным назвать его было нельзя. То, как он жил, возводилось им в жизненный принцип.

Его считали надменным и дерзким. Спорить с ним было бесполезно.

- Ты не прав, - говорили ему.

- Я всегда прав, если даже не прав, - отвечал он. - Потому что я - Мамонт Дальский.

В Казани за время гастролей он сыграл Акоста, Дона Карлоса, Гамлета, Незнамова, Любима Торцова, Хлестакова, Ивана Грозного, Петра Порфирьевича Головлева, Дона Сезара де Базана. Коронными его ролями были, конечно, Дон Карлос и Гамлет. "Волжский вестник" после спектакля "Гамлет" писал следующее: "Несмотря на то, что труппа далеко не блещет талантами, несмотря на то, что обстановка, костюмировка и самая сцена не отвечали тем условиям, которые обеспечивали бы цельность впечатления от пьесы, - трагедия "Гамлет" оставила довольно яркое и сильное впечатление у зрителя, что следует приписать, конечно, всецело прекрасной игре талантливаго гастролера. Замечательно обдуманная фразировка, умение передавать тонкости психологических моментов и способность вкладывать в свою игру душу - вот отличительные способности Гамлета-Дальскаго..."

С первых дней пребывания в Александринском театре Дальский вел себя вызывающе. Он не признавал режиссеров и никогда не слушал их замечаний. В актерской труппе он был особняком, и у него вполне тогда получалось (хотя нам в свое время твердили, что это невозможно) жить в обществе и быть свободным от него.

Это раздражало многих актеров, которые, похоже, просто завидовали Дальскому, его шумной славе. И труппа объявила ему бойкот. С ним не здоровались, не заговаривали и вообще не обращали на него никакого внимания. Но Дальскому на все это было начхать.

- Какое мне до них дело, - раскатисто и громко, чтобы могли слышать все, сказал как-то он одному из своих немногих друзей-актеров, не участвовавших в бойкоте. - У меня одно дело - играть. А играю я не для них, а для зрителей.

Непревзойденной ролью Дальского был Рогожин ("Идиот"). Ю.М. Юрьев, видевший его в этом образе, писал, что Рогожин "может считаться не только лучшей его ролью, но и занять почетное место в первых рядах совершенных достижений русской сцены".

А все было очень просто: Дальский в этой роли играл самого себя. Вот что пишет Достоевский о Рогожине: "Двадцати семи лет, курчавый и почти черноволосый... С огненными глазами. Тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку. Крепкое телосложение. Что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с редким самодовольным видом".

Но это был готовый портрет Мамонта Дальского! Кроме того, Рогожин и Дальский совпадали по темпераменту. Они были одной породы. Так что, действительно, все было просто.

В конце 1899 года директором Императорских театров был назначен 40-летний князь Сергей Михайлович Волконский, человек крутой и безапелляционный. После бенефиса Дальского 4 февраля 1900 года в честь его десятилетнего пребывания на Александринской сцене знаменитого актера увольняют без всякого прошения.

Таким поворотом были шокированы даже те актеры, которые откровенно недолюбливали Дальского.

- Экая бесцеремонность, - возмущались они в кулуарах и курительных комнатах. - Вот так: бац! - и извольте выйти вон. Уж ежели такую фигуру можно вышвырнуть на улицу, как нашкодившего кота, так что тогда говорить о нас?

Такой удар по самолюбию не мог, конечно, пройти для Дальского бесследно. И хотя он продолжал выступать на сценах столичных и провинциальных театров, часто сам организуя собственные гастроли, - обида разъедала душу. Вокруг него стали крутиться сомнительные личности, начались какие-то "операции" с нефтеносными промыслами, пушниной, золотыми приисками. Дальский то сказочно богател, то катастрофически нищал.

Последний раз его видели на сцене, кажется, в 1916 году, в благотворительном спектакле в пользу семей, потерявших на войне кормильцев. Он постарел, обрюзг, и было очевидно, что актера Мамонта Дальского больше не существует.

После Февральской революции 1917 года он объявил себя "идейным анархистом". Слухи о нем ходили самые невероятные; газеты обвиняли его в налетах и "экспроприациях" и называли чуть ли не главарем анархистской шайки. Конечно, многие из этих слухов были преувеличены, но что правда - то правда: в партии анархистов Мамонт Дальский был не последней фигурой.

В его семье все заканчивали свой жизненный путь трагически. Сестра Магдалина, красивая и даровитая актриса, ввязалась в историю со стрельбой и убийством и окончила жизнь в тюрьме. Брат, известный актер под сценической фамилией Ланской, погиб в Гражданскую войну. Трагическая гибель настигла и Мамонта Дальского. Ему тоже не суждено было окончить свои дни в глубокой старости. Не такой это был характер...