Нина Тимофеева

Балерина дебютировала на сцене Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова, выходила Машей в "Щелкунчике", Одеттой и Одиллией в "Лебедином озере". Ее первое выступление в "Лебедином озере" было почти сенсационным. Знаменитая актриса Александрийского театра Елизавета Тиме (ее очень чтила Уланова) писала в этой связи: "Удачный дебют молодого актера всегда обещает появление нового художника". Сказалась академическая школа танца, полученная в классе Н. Камковой.

В 1956 году Тимофеева перешла в Большой театр, где танцевала тридцать два года. Ее считали холодноватой, и "полупризнание" долго преследовало ее. Спрятанный от постороннего глаза драматизм наделял ее искусство остротой, в нем отчетливо просвечивала современность. Ее с самого начала отличало фанатическое отношение к делу. Требовательность к себе не имела границ.

В балете Лавровского "Ночной город" на музыку Бартока Тимофеева танцевала Девушку. О спектакле спорили, возмущались, что его создатели изменили тему и сюжет балета "Чудесный мандарин", что на его музыку придумали другое либретто. А партия балерины поражала эксцентричностью пластики, немыслимой трудностью поддержек. Тимофеева танцевала любовь и желание защитить любимого, протест против наглецов, убивших его, и уверенность, что надо выстоять. Экспрессия музыки Бартока совпадала с редкой индивидуальностью балерины. Ее сильное неулыбчивое лицо как бы говорило, что в этом поединке не может быть победителя.

Мехменэ-Бану в балете Григоровича "Легенда о любви" изумляла дьявольской энергией. Технические возможности Тимофеевой казались беспредельными, словно трудностей для нее не существовало. Динамика движения передавала силу внутреннего порыва, страстную натуру, она выполняла головоломные трюки, но у нее они были выражением напряженнейшей внутренней жизни. Недавно Юрий Григорович признался, что Мехменэ-Бану лучше всех танцевала Тимофеева, но и в "Спартаке" она была лучшей Эгиной.

О виртуозности ее танца слагались легенды в балетном мире. За его пределами она была скромна. Природный ум, такт и истинная культура берегли ее, она не суетилась, а работала и очень много танцевала. Когда Васильев ставил балет на музыку Молчанова "Макбет", Тимофеева танцевала леди Макбет. Не случайно в классическом репертуаре Тимофеева не всегда достигала высот, которые открывала в современных балетах. Ее редкому таланту близки остроконфликтные и драматические ситуации. В ней - особая манкая пластическая выразительность. Ей особенно удаются темы борьбы и смятения, душевного надрыва, спрятанного от глаз. Балетная мелодрама ей чужда. Ее сценический мир - это мир страдания.

Танцуя Мехменэ-Бану в "Легенде о любви", Нина Тимофеева передавала ощущение скорбного торжества. Для того чтобы не сломаться, она выпрямлялась. Невозможно забыть "взмахи ее повелительных батманов" (выражение Б. Львова-Анохина), вихрь ее вращений, позы, повороты, чеканность остановок. Она никогда не теряла психологической логики, ее лицо было полно муки и какой-то лихорадочной работы мысли. Сложности пластики зрителю были незаметны. Хореография Григоровича была ей особенно близка - соединение графической четкости рисунка с психологической многозначностью.

Когда она танцевала Эгину в "Спартаке", то в ее монологах, в стальной упругости ее движений были очевидны все расчеты и просчеты знатной куртизанки. В ее соблазнительных танцах был нескрываемый цинизм. Тимофеева демонстрировала не только высокое танцевальное мастерство, но и искусство актрисы.

С такой же видимой легкостью балерина танцевала Хозяйку Медной горы в "Каменном цветке". В положениях рук, в переходах от одного движения к другому чувствовалось пугливое любопытство, боль одиночества. Рассказывая о работе над "Каменным цветком", Тимофеева употребила такое выражение: "сложная кривая внутренних состояний". Бесстрастность ее внешнего поведения была только маской, фантастичность хореографического рисунка скрывала земные страсти.

Три партии в балетах Григоровича - вершина ее артистических достижений. В них просвечивала незаурядность натуры. Юрий Григорович назвал ее "едва ли не самой современной балериной".

В 1957 году Вайнонен ставил в новой редакции балет Хачатуряна "Гаянэ". Тимофеева поразила даже своих коллег, которые устроили ей овацию на генеральной репетиции. Ее Мариам была мягкой и женственной, но не это пленило балетную труппу Большого театра. Виртуозность балерины была ослепительной, после ее исполнения Ольга Лепешинская решила не танцевать Гаянэ. В те годы ценности в балетном мире еще существовали: мерилом было только искусство.

Хотя в балетах современной мысли ей было легче, чем в классике, она продолжала танцевать "Жизель", "Лебединое озеро", "Дон Кихот", Персидку в "Хованщине" (партия, не существующая в новой редакции оперы). Тимофеева давно усвоила, что главное в жизни - суметь осуществить замыслы. Ее искусство по своей природе резко конфликтно. Из "Лебединого озера" она творила трагедию, в трех великих балетах Григоровича - "Каменный цветок", "Спартак" и "Легенда о любви" - воплотила женскую судьбу со всеми ее страстями. Эту тему она проносила и в балетах Виноградова, когда танцевала "Ассель" на музыку Власова и Джульетту в спектакле Новосибирского театра оперы и балета. Виноградовскую версию "Ромео и Джульетты" показывали в Москве на сцене Большого театра. Столько лет прошло с тех пор, а память хранит отрешенное лицо тимофеевской Джульетты и скрытое своеволие.

Теперь, спустя годы, когда судьба занесла ее в Иерусалим, она не вспоминает свое блистательное прошлое. Кончив танцевать, Тимофеева поначалу занялась репетиторской работой в Большом театре, а потом подписала контракт и уехала в Израиль. Сегодня ее преследует мечта создать труппу классического танца в Иерусалиме, пока что здесь такого коллектива нет. Ее "девочки" пришли к ней в консерваторию, где она преподает на хореографическом отделении, и начинали с азов. Вместе с дочерью Надей, балериной и помощницей, она занимается всем: учит, ставит номера, пробует одноактные балеты, шьет костюмы, звонит в Москву с просьбой выслать еще 50 пар балетных туфель, поскольку в Иерусалиме их нет. У нее усталое, но вдохновенное лицо человека, много пережившего и передумавшего.

При нашей встрече мы говорили об Улановой. Тимофеева многому у нее научилась, дружила с ней. Уверен, что ее смерть была для нее горем, ее телеграмма в Москву была неформальной, в ней чувствовались боль и острота по тери.

Говорили о Григоровиче, его огромном таланте, его непоправимых ошибках, его неуступчивости. Вспоминая работу с ним, она послала ему свою книгу с теплой надписью. Говорили о Васильеве, о трудностях, которые он взвалил на себя, не соизмеряя свои организаторские возможности и путая дар танцовщика с даром сочинителя балетов. Говорили об изменении жизни, ее стиля, о том, как поубавилось тонкости, душевного тепла, как много тревог за чужие и близкие судьбы.

Мне не хотелось расставаться с этой удивительной женщиной, мужественной, благородной, как бы познавшей на святой земле, в чем смысл бытия. Она природно сдержанна, но полна скрытого огня и одержима делом, которое нашла, расставшись со сценой.

К сожалению, не в Москве, а в древнем, вечно прекрасном, но чужом Иерусалиме. Может быть, за время нашей невстречи он стал "своим", хочется, чтобы ей было хорошо, ведь люди, как Нина Тимофеева, нечасто рождаются на свет.