Павел Лунгин

- Павел Семенович, пока я гадала, кого вы мне больше напоминаете, митька Шагина или Карлсона, вы закурили сигару и стали похожи на буржуя.

– Что вы, нынешний буржуй выглядит совсем по-другому – как бывший комсомольский работник. Которые всё и получили при разделе, замечу в скобках.

– Или – как артист Владимир Машков? Мне давно не дает покоя вопрос: почему вы взяли красавца Машкова на главную роль в «Олигархе»? Еще бы Бандераса позвали.

– Ну надо же, у всех он вызывает неприязненное чувство, и у вас тоже! В нем были необходимые энергия, импульсивность, нерв. Потому и взял – за прущую энергию, отрицательное обаяние.

– Такому обаятельному мачо все априори должно идти в руки, удача и миллионы в том числе.

– Насколько я представляю себе тип олигарха, Машков характером схож. Нас с детства учили: будьте скромнее, желайте достижимого. Олигарх же – это неуемное желание, реализация самых фантастических идей. Даже некоторая инфантильность в этом – только дети умеют так сильно чего-то хотеть и безрассудно добиваться.

– По-моему, олигархи сделаны из железа и стали.

– Они становятся такими. Фильм должен бы называться «Рождение олигарха». Я хотел показать процесс превращения. Пройдя через все круги ада, герой становится железным.

– Фильм этот, тоже получивший спецприз МКФ, но во французском Коньяке, давно в прокате, а все вызывает споры. Видимо, пришелся ко времени и к месту. Западная пресса именует его восточноевропейским «Крестным отцом», сравнивает с «Гражданином Кейном» Орсона Уэллса. А Березовский взял себе новым именем имя вашего героя – Платон, стал Платоном Елениным.

– Хорошо, что не Каратаевым.

– Василий Аксенов назвал его байроническим героем. Вы, кстати, общаетесь во Франции с Василием Павловичем?

– Редко, живем далеко – я в Париже, он в Биаррице, у него писательский, спокойный быт – у меня совсем другой, вулканический.

– Общаетесь с нашими там?

– Кто такие «наши»?

– «Наши» – выражение, обозначающее выходцев из России, наших эмигрантов.

– Очень редко общаюсь. С режиссером Виталием Каневским, вашей коллегой Наташей Геворкян, Розановой Марией Васильевной... Вообще там у меня круг общения – неэмигрантский. В отличие от Америки в Европе эмигранты не держатся вместе. Хотя войти в западное общество крайне сложно.

– Какую проблему в России, по-вашему, надо немедленно решать?

– Ничего себе вопросец! Понятия не имею. Знал бы – баллотировался бы в политики. Нет у меня рецептов, могу только ставить вопросы. Своими фильмами я пытаюсь ответить на те вопросы, которые мне самому неясны.

– Ваш фильм «Свадьба» отличается от большинства современных лент нравственным здоровьем, что ли. Кто-то считает его кичем, мол, парижанин снял картину о российской глубинке. Кто-то – трагикомедией на тему русского характера. Вы продолжаете настаивать, что «Свадьба» – это отражение реальной жизни провинции?

– «Свадьба» – очень важный для меня фильм. Я делал его искренне. Сценарий был жестче, мрачней. Знаете, эта московская катастрофичность оценок. На месте я увидел: все гораздо светлее, оптимистичнее. Я был первым, кто увидел поворот в жизни народа. Люди стали жить лучше – это видно.

– Где стали жить лучше – в российской провинции?

– При Сталине, при Хрущеве – думаете, лучше жили в провинции? Я помню, мы мешками отсылали сахар, сухари, крупы семье моей няни в Рязанскую область. Сейчас по всей России строятся дома, во всей России покупаются машины. Турагентств – пруд пруди. Что, одна Москва ездит за границу? Знаю по Парижу – подходят люди из Сибири, еще откуда-то не из Центра... Жизнь объективно становится лучше, но внутренне она вызывает отвращение, и это самое большое противоречие, в котором мы живем. Материальное улучшение с отсутствием духовного содержимого. Едят лучше – никогда так вкусно не ели. Где это все раньше скрывали и из каких подвалов вынули? Одеваются лучше. Получают больше. Продюсеры платят неоправданно большие деньги не только актерам – осветители на «Мосфильме» получают по две тысячи долларов. Но почему-то при всем при этом – чувство поражения, будто что-то существенное проиграли. Душа болит.

– Недавно по ТВ показали сюжет – Нижегородская область, людям месяцами не платили зарплату, и продавщица сельпо отпускала продукты в долг, под запись. Нагрянувшая комиссия обнаружила недостачу в 30 тысяч рублей, продавщица пошла под суд. И люди, которых она выручала, на суде отреклись – а не брали они у нее ничего. Как вам история?

– Распад.

– Нравственность наказуема?

– Нравственность, добро наказуемы. Мы построили достаточно отвратительный мир, это касается не только России – это общемировой кризис цивилизации. Хотя именно в Москве – по сравнению с Парижем – поражают ужасный прагматизм, страшная любовь к деньгам и гораздо большая жесткость человеческих отношений. На Западе все же шло долгое развитие внутренней культуры, а у нас происходит внешнее развитие капитализма с полным отсутствием нутра.

– Каково во всем этом место интеллигенции?

– Интеллигенции больше нет. Американцы вон сослали свою интеллектуальную элиту в университетские кампусы, как индейцев, – чтобы не мешали... Советская интеллигенция проявляла себя в неподчинении власти, ее объединяло чувство фронды, она, собственно, в противостоянии власти и существовала. Нынешняя интеллигенция, которая лижет власть – а я вижу один большой теплый язык, – этим словом уже называться не может.

– Однако лично у вас судьба складывается...

– ...мне кажется, что не очень.

– Побойтесь Бога, Павел Семенович, у кого же тогда – очень?! Чтобы первый снятый фильм принес награду в Каннах и переселил в Париж!

– Ну и что? А потом? За все надо платить – тоской, депрессией, изменениями в себе... Если что-то и случается с режиссером – то в первом фильме. Потому что в первом фильме выкладываешь все накопленное, потому что умения еще нет, а есть искренность и нутро. Награждают ведь не за профессионализм – за внутреннее содержание и непохожесть на других.

– А смотреть кино как зритель вы любите?

– Я очень люблю кино. Кино – противоядие от жизни, раньше им была литература. Если жизнь воспринимать как процесс заболевания – кино действует болеутоляюще, помогает пережить, утешиться.

– Кого из коллег чтите? Какое кино вас трогает?

– Ларса фон Триера. «Рассекая волны» – гениальный фильм, лучшее, что я видел за последние годы. Я понял: он снимает современные жития святых. Последняя его картина «Догвилль» – слабее. Чудесный режиссер Педро Альмадовар, очень человечный – он, наоборот, с каждым фильмом набирает глубину, снимает все лучше: «Все о моей матери», «Поговори с ней».

Сейчас, увы, надвигается широкий фронт негуманистического кино. Кино как драка, кино как техническая игра и компьютерное видение мира. Пример – «Матрица», где никаким теплом даже не пахнет. Технология, эффекты дико засасывают. И противостоят им немногие раритеты, которых волнует загадка человеческой личности и то, почему человек способен совершать поступки не в свою пользу, а в ущерб себе, ради другого.

– Мне всегда казалось, что режиссер – это стальная воля. Как написал в своей книге «Делать фильм» великий Феллини: «Снимать фильм – все равно что командовать матросней Христофора Колумба, которая требует повернуть назад». А вы производите впечатление такого мягкого человека...

– Так как я не сумел стать писателем – пришлось стать режиссером. Да, я мягкий и весь состою из слабостей, но, когда бываешь поставлен перед необходимостью действия... мышь, загнанная в угол, бросается на кошку. Я все делаю не на мастерстве, а на энергетическом ударе, на драйве. Поэтому снимаю быстро, за восемь недель. Конечно, до того года полтора идет подготовительный период.

– А с «матросней»-то как же?

– Она подчиняется идее, замыслу – не мне. Мы вместе куда-то идем. Мне легко снимать, мне нравится это.

– Это правда, что наши актеры глубже, интереснее западных?

– Когда-то было так, сейчас – не знаю. Их избаловала несправедливо высокая оплата, сериалы их откалибровали... Не только зрителей – и актеров подсадили на сериалы, как на иглу. И «сериальное» будет эталоном игры. Культура мутирует.

– Собираетесь ли вы когда-нибудь снять фильм на французском материале?

– Собираюсь. Французский проект еще не написан – витает где-то там... впереди него – три русских.

– А денежки-то французы дают...

– Дают, потому что мои фильмы окупаются. Я вырос в России, в русской культуре, здешние реальности меня волнуют гораздо больше, чем французские.

– Расскажите о русских проектах.

– В конце апреля начнется съемочный период по экранизации романа нобелевского лауреата Исаака Зингера «Корни» – хочу снять комедию, чтобы легко, весело и немножко по-итальянски. Герой – типаж Остапа Бендера, его сыграет Константин Хабенский – находит фальшивых родственников эмигрантам, озаботившимся найти родню в давно покинутой стране.

– Ваша любимая актриса Наталья Коляканова будет сниматься в «Корнях»?

– А как же? Коляканова – это святое. Она – гениальная актриса, с клоунским началом, русская Мазина.

– Почему вы вдруг взялись за экранизацию? Раньше вроде в этом замечены не были.

– Все меньше и меньше умею сам писать. Сценарий «Корней» написал Геннадий Островский. Что касается экранизации... Писатель Зингер – последний в своем виде. Происходит исчезновение видов общества – как исчезновение популяций животных путем истребления. Еврейство, культура Восточной Европы... Сейчас многие это переживают в ином культурном контексте. Какой-то тип людей, какая-то культура – кончаются.

Далее сниму для НТВ восемь серий по «Мертв ым душам» Гоголя – скорее это будет гоголиада. Сценарий напишем с Юрием Арабовым – никто другой не потянет. Я очень люблю Гоголя. Когда мне это дело предложили, я сперва ужаснулся. Потом, когда продумал, как это можно сделать, – согласился. По поводу исполнения главной роли веду переговоры с Евгением Мироновым, он очень занят.

– Почему все то и дело обращаются к Гоголю, Достоевскому?

– Видимо, как к первооснове.

– Почему тогда – не Эсхил, не Софокл, не Аристофан?

– Не наша культура. Все мы вышли из гоголевской «Шинели». То заворачивались в ельцинскую шинель, теперь – в путинскую.

Дальше в планах – экранизация последнего романа Зингера «Мишуга», это о любовном треугольнике. После всего вышеперечисленного – французский проект.

– Что ж, планов громадье. Ждать ли очередного приза в Каннах? Бог ведь любит троицу.

– Я и от пятерицы бы не отказался.