Главная Войти О сайте

Сергей Снежкин

Сергей Снежкин

режиссер
Гражданство: Россия

История мальчика, замордованного по-своему любящей его бабушкой, напрашивается на разговор о вещах, далеко выходящих за пределы частной истории. После того как фильм был продемонстрирован на «Кинотавре», Сергей Снежкин встретился с кинообозревателем «Новых Известий».

– Сыгранную Светланой Крючковой бабушку как-то даже неудобно писать с маленькой буквы. У вас получилась не бабушка, а Бабушка. Или даже так: БАБУШКА. С одной стороны, фольклорная Баба-яга, с другой – олицетворение общественной Системы. Эдакая Софья Власьевна, как именовали Советскую власть ее запуганные подданные.

– Это слишком прямо сказано, хотя по сути верно. Когда Брежнев, взгромоздясь на трибуну, объявил о рождении новой исторической общности – советского народа, над этим все смеялись, но он сказал чистую правду. За полвека возник целый народ со своей культурой, со своей мифологией, со своим языком. Народ, созданный Системой. И я снимал кино про людей, которые были ее жертвами и вместе с тем героями. Бабушка – жертва, потому что советская власть превратила ее в руину.

– По-моему, при любой системе такие выродки появляются в результате генетических мутаций, а не внешних воздействий.

– Не спорю, но те формы поведения, которым они следуют, определяются Системой. В том, как именно героиня фильма отзывается об окружающих, прячет деньги и как обращается с близкими, видна не какая-то, а конкретная советская эпоха. Злобной и сумасшедшей ее сделали исторические обстоятельства. Если хотите, так закалялась сталь, принимая уродливые, но крепкие очертания. Моя бабка пережила три войны – Первую мировую, Гражданскую и Отечественную. Она была семижильная, на ней пахать было можно. Я помню ее отношение к еде, к вещам. Они носились до тех пор, пока полностью не снашивались, не распадались.

– А моя, прожившая первую зиму ленинградской блокады, и спустя четверть века все еще собирала со стола хлебные крошки и отправляла в рот…

– История нашей страны с 1917 года преисполнена ужаса и величия. В этом зерно понимания этого народа и этой истории. Все сплетено в один трос. И поэтому было безумно интересно создавать персонажей, которые все это воплощают. И с актерами, которые играют не ситуации, а саму историю. Каждый персонаж – результат действия определенных сил. Исторической пахоты. Как дочка Бабушки со своим любовником – несостоявшийся художник и несостоявшаяся актриса. Никто, ничто, и звать никак. Бесплодная почва, оставшаяся после крушения Системы. Ушла матушка, которая ежемесячно выдавала каждому по сто или сколько-то там рублей, – и все для них кончилось. Некого стало сосать, некого стало ругать.

– Как это некого? Они до сих пор ругают Горбачева и Ельцина...

– Ах да, конечно (смеется). Сейчас им по 60–70 лет, и они – главный тормоз преобразований.

– Кроме Бабушки в фильме есть еще один крупный персонаж – Дед, сыгранный Алексеем Петренко. Как и все советские деятели той поры, он чем-то напоминает Брежнева. Кто он для вас?

– Когда снимал сериал про Брежнева – кстати, изуродованный Первым каналом, который вырезал две серии, – я снимал про то, что с каждым шагом вверх по лестнице человек что-то теряет – любовь, друзей, детей, веру. А когда достигает вершины, на ней ничего нет – только арктический холод. И вот он стоит на вершине и думает – а на хрена это было нужно? Любовь ушла, здоровье разрушено, дети спились. А что есть? Съезды, пленумы, интриги. И скелеты в шкафу. Оглянитесь вокруг – и сейчас таких полно. Поскребите любого успешного, гламурного, медийного – сплошные несчастья. Не завидуйте им – ни нынешним, ни особенно тогдашним командирам российского искусства. Жил когда-то очень неплохой скульптор Аникушин, но, задружившись с советской властью, сел на это дело (щелкает себя по горлу) и зажил, не приходя в сознание. Что приобретаешь, за то сразу же должен платить. А система расчетов у Софьи Власьевны действовала железно. Как говорил замечательный художник Марксен Гаухман-Свердлов, с которым мне повезло работать, «с-советскую в-власть н-не н-на…ешь». Этот его завет я усвоил. С властью нельзя дружить. С ней можно сосуществовать. Это особенно касается творческих людей. Творец, который дружит с властью, ничего стоящего уже не сделает.

– Любовь и ненависть – антиподы, но иногда они так сближаются, что становятся неотличимыми. Вы и об этом снимали?

– Когда я работал с Крючковой, то говорил ей, что мальчик для бабки – это ее место в Очереди. Той самой Очереди, в которую всех поставила Софья Власьевна. Когда стояли за всем – за колбасой, за квартирой, за машиной, за путевкой в санаторий. И за это место в Очереди люди бились, как за Родину. Убить могли. И убивали. Это место бабка заняла, вытоптала и никому не отдаст. Очередь можно ненавидеть – стоишь долго, достоишься ли – неизвестно, но свое место в Очереди ты обожаешь.

– Бывалый режиссер Иван Пырьев говорил тогда еще не бывалому режиссеру Наумову: в очереди стоят все, но разница в том, что один стоит близко к прилавку, а другой далеко. Вы очень политизированный режиссер.

– Я сторонник Гашека, который в Чехии организовал партию «Прогресс в рамках законности». В «Похождениях бравого солдата Швейка» у него есть трактирщик Паливец. И когда полицейский агент провокационно спросил, как он относится к тому, что произошло в Сараево, Паливец ответил: «А мне нас… Я в политику не вмешиваюсь». Вот и я такой (смеется).

– Со времен «ЧП районного масштаба» ваше отношение к советскому прошлому изменилось?

– Сейчас мне все кажется более трагедийным и более сложным, чем казалось тогда. Сейчас я пишу сценарий про убийство Михоэлса. Высокохудожественный (смеется). А вы почему смеетесь? Всю эту пустоглазую молодежь, которая приходит ко мне в ленфильмовское объединение, я учу: «Ставьте перед собой непреодолимые препятствия и недосягаемые цели. Только тогда у вас будет шанс сделать нечто, а не ничто. Не делайте того, что делают все вокруг, иначе, как говорится в анекдоте, досношаетесь до мышей. Будете пожизненно хреначить сериалы. Вот и вся ваша поганая судьба»... Я это к чему?

– К Михоэлсу.

– Так вот, я стал задавать себе вопросы. Почему Сталин приказал его убить и при этом инсценировать автокатастрофу? Почему не вывел на показательный процесс, где Михоэлс сознался бы в том, что по заданию английской разведки пытался отравить товарища Жданова? Что, Михоэлс был такой уж известной фигурой? Нет – всего лишь актер еврейского театра. Так в чем же дело? А дело в одном из древнейших мифов человеческой цивилизации – мифе о еврействе как источнике мирового зла. Мифе, который недавно трансформировался в миф русофобии и правит многими умами. Дело в том, что для Сталина совершенно безвредный Михоэлс стал главным жидом и символом еврея. Жидом с большой буквы.

– Тем более что Жид с большой буквы, которого звали Андре Жид, тоже ему досадил своей книгой о поездке в СССР…

– Сталин, должно быть, ненавидел его так, как Гитлер ненавидел всех вместе взятых евреев. Убийство Михоэлса – это призыв: «Убей жида!». Это был главный жид, символ жида! Словом, копать надо здесь. И тогда мы многое раскопаем про мою любимую Софью Власьевну.

– В конкурсе «Кинотавра» ваш фильм многие расценили как телетеатральный, в немалой степени из-за игры Светланы Крючковой.

– Я всегда говорю съемочной группе, что режиссер должен режиссировать, оператор – оперировать, а актриса – актрисировать (смеется). Мне нравится, когда актер ИГРАЕТ. На съемках «Брежнева» я получал огромное удовольствие от того, что на площадку приходил маленький, упругий, моложавый Шакуров, отходил в угол, надувался и превращался в стодвадцатилетнего и стосорокакилограммового борова. Когда я снимал фильм с Роланом Быковым, то как будто еще раз закончил ВГИК, а когда с Евгением Лебедевым – ГИТИС. Мне не нужен актер как часть панорамы, снятой оператором, или как часть декорации, построенной художником. Наверное, поэтому актеры и хотят со мной работать.

– Помимо профессиональных актеров вы сняли мальчика. И по некоторым вашим высказываниям можно было подумать, что у вас была не съемочная площадка, а пыточная камера. Вы ему вроде даже голову обещали открутить.

– Не ходите, дети, на «Ленфильм» гулять! И вообще, не ходите сниматься в кино. Мои дети никогда не снимались и сниматься не будут. Кино – жестокая профессия. И я предупреждал мать ребенка, что будет очень больно и очень много слез. И что возможны проблемы с психикой. Она сказала: «Ничего». Мальчик снимался в ее присутствии и в присутствии психолога, но все равно ему досталось. Хотя и он, подлец, крови из меня попил…

– Когда вы сказали о Первом канале, который порезал вашего «Брежнева», я вспомнил, как вы процитировали в адрес ТВ лермонтовскую строку: «Но есть и Божий суд, наперстники разврата!». Вы считаете, что телевидение развращает народ?

– Я не сторонник конспирологической теории, что где-то сидят сионские мудрецы и строят под Москвой метро в виде магендовида (звезды Давида. – «НИ»). Речь не о разврате. Когда я снял «Невозвращенца», которого стыжусь, то говорил, что боюсь генералов, потому что они едят и пьют нашу смерть. А телевизионщики едят и пьют наше будущее, набивая себе карманы. При советской власти к пивным ларь кам подходили пьяненькие мужички и просили налить им пива, потому что вместо пива наливали ослиную мочу. Когда пришел Горбачев, на вопрос социологов: «Чего вы ждете от перестройки?» – один студент ответил: «Пива». Сейчас пива хоть залейся, но место пивных ларьков заняли телеканалы.

– Как член Союза кинематографистов вы присутствовали на многих скандальных пленумах, съездах и собраниях коллег, получивших широкую огласку в СМИ. Что вы думаете о борьбе в Союзе?

– Словами герцога из «Ромео и Джульетты»: «Чума на оба ваши дома!». Слава Богу, что я живу в Питере, а не в Москве, где началась эта свара, под которой я не вижу ни политической, ни экономической, ни нравственной подоплеки, а вижу только злобу и ненависть.

– И каков ваш совет борющимся кинематографистам?

– Будь я пушкинский Фауст, то сказал бы: «Всех утопить». Как член союза скажу: «Всех слить и избрать новых управленцев».

© БиоЗвёзд.Ру