Юрий Верховский

Старинность была, конечно, в седой бородище и в беспорядочных космах, выбивавшихся из-под шапки «воронье гнездо». Но и в редком выражении думающих глубоких глаз, любознательно детских, заранее доброжелательных, а не настороженных, как у многих в то голодное послевоенное время еще не отмененных карточек, когда вокруг кишели карманники. Он и в метро вел себя как-то не по-советски: просил прощения даже тогда, когда ему наступали на ноги. Пускать в ход локти, проталкиваясь в вагон или из вагона, по старомодной вежливости и не догадывался.

Сын присяжного поверенного, Юрий проводил лето в деревне. Но примкнул по своим интересам не к братьям, выбравшим агрономию и химию, а скорее к сестрам, которые стали художницами. С детства его мир был наполнен и запахами красок, и звуками музыки, и спорами о новых романах, и стихами, стихами, стихами. Француженки и немки выписывались на дом, к детям приходили свои учителя музыки и рисования, а мать без всяких учебников преподавала сыновьям и дочерям не только совесть, но и культуру поведения, чему неплохо было бы учить и в нынешних российских школах. Ведь так вырастали настоящие интеллигенты.

В Смоленской классической гимназии Юрий, по его словам, учился очень плохо и дополз только до пятого класса, но и там кое-чему выучился. И когда его перевели в Петербург, он вовсе не выглядел в столице провинциалом – не подвело ни либеральное домашнее образование, ни архаичная провинциальная гимназия.

В Петербургском университете Юрий успел поучиться у академика А.Н. Веселовского, в частности прослушал его курс о Петрарке. Веселовский работал тогда над книгой о Петрарке, где рассматривал его поэзию как «автобиографию сердца», желающего сохранить в потомстве черты личности в ее идеальной цельности. И в эту классическую работу великий ученый включил один из переведенных Верховским сонетов Петрарки. А после смерти Веселовского Верховскому вместе с еще одним учеником покойного, Д.К. Петровым, поручили разобрать и систематизировать рукописи учителя.

Вскоре Верховского приняли как своего соперничавшие друг с другом поэты. Он обезоруживал бескорыстной преданностью поэзии даже не слишком ценивших его талант коллег. Притягивал его трогательно мягкий характер, редкостный в озверело жесточающем веке.

В письме от 25 февраля 1913 г. Александр Блок с такой бережностью высказался о стихах Верховского, что позавидовать можно: «Странные происходят вещи: сначала они мне не понравились, потом бессознательно запомнились наизусть, о чем я догадался только тогда, когда стал их припоминать, не держа в руках текста. Удивительно верный чертеж – и слабый нажим пера. Вы не сердитесь, я ведь не критикую (всё меньше выношу «критику»), а только дружественно и сочувственно думаю вслух».

Как точно подмечен этот слабый нажим пера, из-за чего во многих стихотворениях не достает Верховскому резкости в очертаниях смысла. Вот «Богиня» – одно из недожатых, хотя прекрасно задуманных стихотворений. Оно написано, по-видимому, в 1910 году как будто в предчувствии бунта «бессмысленного и беспощадного»:

«Я смутно помню деревенский дом (Должно быть, каменный и верно – белый). С просторными хоромами, старинный. С домовой церковью. Из коридора Высокая и вечно запертая В нее ведет таинственная дверь. Лишь раз она, я помню, отомкнулась, И я увидел царские врата И тусклый небольшой иконостас. Живал здесь в доме – помню, говорили – Потемкин. И вокруг еще как будто Витали тени близкого былого, И старый парк мечтанья навевал. Обширной он поляной расступался Перед подъездом пышным и широким, Где львы чугунные по сторонам Стояли, одинакие. А ближе И в стороны чуть-чуть – на пьедесталах Две белых женских статуи. Как мрамор Казался словно светлым откровеньем Иного мира – меж простых деревьев И даже рядом с парой темных львов! Здесь, помню, часто мы, мальчишки, шумно Играли, бегали, дрались, скакали Верхом на палочках. А иногда Влезали, дерзкие, на львов чугунных. Но и тогда же стройный мрамор статуй Невнятное внушал благоговенье. Увы – не всем. Безвестный вольнодумец Свою телегу тут остановил, К божественным изваянным ногам Вожжами крепко лошадь привязал, А сам ушел. Я помню – сердце сжалось, Когда в траву поверженной богиню Увидел я. Младенческой душе Почудилась обида роковая – Проста, как просто стало всё кругом, И непонятна в этой простоте».

Знаменательное иносказание! Но уж слишком чистенько и кругленько написано, как будто и не очень страшно то, чем может кончиться утилизация искусства при помощи любых вожжей, какие ни подвернутся в истории.

Зато через два десятилетия появится резкое в своей афористичности стихотворение «Воздвиг купец Канатчиков…», которое выдерживает сравнение с позднейшими фехтовальными выпадами неукротимого Николая Глазкова. Видно, с каким мстительным удовольствием это писалось. Вот и заставили показать хоть разок зубы нашего мягчайшего Юрия Никандровича.

На получение сборника Верховского «Идиллии и элегии» (1910) Блок откликнулся чудесным стихотворением, с гениальной первой строфой, которую я всегда помнил, да вот только подзабыл, кому она посвящена:

«Дождь мелкий, разговор неспешный, Из-под цилиндра прядь волос, Смех легкий и немножко грешный – Ведь так при встречах повелось? / Но вот – какой-то светлый гений С туманным факелом в руке Занес ваш дар в мой дом осенний, Где я – в тревоге и в тоске. / И в шуме осени суровом Я вспомнил вас, люблю уже За каждый ваш намек о новом В старинном, грустном чертеже. / Мы посмеялись, пошутили, И всем придется, может быть, Сквозь резвость томную идиллий В ночь скорбную элегий плыть».

Как стихотворец и стиховед, преподаватель, переводчик итальянских и французских поэтов Возрождения, Адама Мицкевича и грузинских лириков Верховский был работящ, словно ломовая лошадь, и настолько нагружен любовью к своим предшественникам и современникам, что, даже будь он завистлив, у него не было бы ни времени, ни сил на зависть. Но его занятость была слишком хаотичной. «Его кротость известна всем, кто его встречал. Его бескорыстие, его ленивая мечтательность, его неумение устраивать свои житейские дела стали легендарными», – писал Георгий Чулков. Путешествуя между Москвой и Питером, Верховский всё время забывал то здесь, то там что-нибудь свое, а иногда по рассеянности прихватывал и чужое, каялся и просил прощения, даже если дело касалось носового платка. «Ему ничего не стоило прийти в гости в час ночи, а то и в два и остаться до утра, не замечая, что слушатели его стихов, наслаждающиеся его поэзией часа три, уже утомились, осовели и уже не способны воспринять даже пушкинской музы, – свидетельствует тот же Чулков. – Одно время в Петербурге он так часто повадился ко мне ходить по ночам, что квартирная хозяйка усмотрела в его поведении все приметы страшного заговора, и я должен был переехать на другую квартиру ввиду ее ультиматума, дабы не утратить общества милейшего поэта».

Вера Калмыкова, подготовившая сборник Верховского «Струны» (2008), поддержала догадку о том, что уроненное Блоком словечко «Юрятин» для обозначения Перми, где в годы Гражданской войны Юрий Верховский преподавал в университете, подсказало Борису Пастернаку именно так закодировать в «Докторе Живаго» город Пермь.

Однажды Блок написал Верховскому: «Несмотря на всё, жить прекрасно, милый Юрий Никандрович». Это мудрое «несмотря на всё…» поддерживало Верховского всегда.