Александр Раскатов

В Лондоне, в Английской Национальной Опере исполнили оперу «Собачье сердце» по одноименному произведению М. Булгакова. Либретто написал Чезаре Мацонис, в свое время – многолетний директор «Ла Скала». Мировая премьера состоялась несколькими месяцами ранее, в июне, в амстердамском Музыкальном театре (Muziektheater). Россияне пока не имеют возможности ознакомиться с новой работой композитора – в связи с материальными претензиями родственников Михаила Булгакова исполнение «Собачьего сердца» на родине писателя и композитора невозможно.

Когда вы уехали из России, вам трудно было адаптироваться?

- Я уехал по приглашению издательства Беляева. Этот удивительный меценат помогал в свое время и Скрябину, и многим другим музыкантам. Он завещал свое богатое наследство на поддержку в будущем российских композиторов. Его издательство прекрасно оплачивало композиторский труд. В начале девяностых годов в нем работали три куратора, которые прослушали мой авторский компакт-диск, вышедший тогда в Париже, и пригласили меня в Германию. Этот момент хронологически совпал со вторым путчем. Я воспользовался приглашением и уехал, несмотря на то, что питаю к Москве очень нежные чувства. Я сильно скучал по кухонным московским посиделкам, где главным героем был не богато накрытый стол, а обмен идеями. Сложнее всего было найти этот источник энергии, подключить себя к какому-то блоку питания. Какое-то время меня питал российский энергетический запас, а потом наступил вакуум. В России конкуренция между композиторами не стояла на первом плане – мы показывали друг другу незаконченные произведения, общались… Я прожил 8 лет в Германии, сначала в городе Хайдельберг. Германия – это великая музыкальная страна, где происходит множество музыкальных событий, но в какой-то момент чисто в человеческом плане меня привлекла Франция. Сейчас я живу в Бретани, на побережье Атлантического океана – это связано с ощущением себя. Меня поразил необыкновенный вид океанской глади – он дает мне особую энергетику. Я часто шучу, что отступать некуда – дальше только Атлантический океан. Но окончательное место жизни еще не найдено.

Вы уезжали в возрасте 40 лет, когда человек уже чего-то достигает. В России вы были довольно известны по музыке к кинофильмам. Не страшно было все бросать?

- Насчет фильмов... Помимо всего прочего, они давали возможность удивительных встреч. Мне было лет 30, я работал над музыкой к постановке «Дон Кихота», которого должен был играть Иннокентий Смоктуновский. Я написал для него песню, и вот он пришел ко мне домой. Входит и представляется: «Кеша». Мы много говорили, работали. Я даже фото не подумал сделать – казалось, такое будет всегда. А насчет серьезной музыки... К 40 годам моя собственная музыка уже активно звучала на Западе. Я уже получал заказы из Германии, США, Бельгии, Франции. Другое дело, что я никогда не входил ни в какие официозные структуры, в обойму Союза композиторов, не получал поездок в награду за преданную службу. И сегодня я не разыгрываю карту обиженного диссидента и авангардиста. В какой-то момент я почувствовал, что двери, в которые я долго пытался войти, открылись сами, и мне стало скучно, наступил процесс отторжения. Я понял, что развиваться мне будет некуда. То, что предлагали, было уже не к столу. Инстинктивно я почувствовал, что нужно что-то изменить. Сегодня я понимаю, что оказался прав – несмотря на то, что России мне не хватает, для собственного развития отъезд из России был верным выбором. А когда весной 1998 года я получил главный композиторский приз Зальцбургского пасхального фестиваля – начались важные заказы.

Вы расшифровывали рукописи Девятой симфонии Альфреда Шнитке. Это, наверное, была очень кропотливая работа?

- Конечно, такую работу можно проделать только раз в жизни – все-таки композитор должен писать свою музыку. Но я считаю, что А. Шнитке сыграл важную роль в моей жизни. Он повлиял на мое формирование как музыканта и как человека, я ему многим обязан. Я работал часами, вооруженный двумя лупами и тремя разноцветными ручками. Нервное напряжение не оставляло меня ни днем, ни ночью. Иногда я ощущал, будто разговариваю с загробным миром. С тех пор прошло уже много лет, и я рад, что смог помочь появиться на свет этой симфонии, ведь многие отрывки партитуры были просто нечитаемые. Я по многу раз проигрывал их на рояле, пытаясь ощутить, как они связаны со Шнитке, –

в партитуре они были просто черными пятнами. Сегодня я уже не принимаю заказов ни на инструментовки, ни на аранжировки – экономлю силы на свою музыку, чтобы потом никому не пришлось меня расшифровывать.

Где, по вашему мнению, чаще всего исполняют вашу музыку?

- Почему-то в Амстердаме. Я не делал для этого особых усилий, у меня не было там контактов, связей, но, начавшись, наш роман не прекращается – я получил очень много заказов от коллективов Голландии. Амстердам стал моей музыкальной Москвой, хоть я там не живу. Директор Голландской национальной оперы предложил мне написать оперу. И я выбрал «Собачье сердце» Булгакова. От Амстердама мостик перекинулся в Лондон. Она попала в Английскую национальную оперу, а в 2013 году будет в «Ла Скала». Это для меня огромная честь, ведь после Прокофьева и Шостаковича там русских опер не было. Но сегодня я в Лондоне, где London Philarmonic Orchestra под управлением Владимира Юровского исполняет мою специально по заказу написанную вещь. Я очень высоко ценю английскую культуру и умение британцев слушать музыку. Я надеюсь, что Лондон станет моим вторым Амстердамом.

Режиссером оперы стал очень известный в театральном мире Саймон МакБерни, руководитель «Театра де Комплисите». Как шел процесс создания оперы – кто вел, а кто был ведомым или это было сотрудничество?

- У меня было немного возможностей рассказать о реальностях творческого процесса в английской прессе. Заказ оперы был сделан мне с тем, чтобы я сам выбрал сюжет. Затем встал вопрос о том, кого привлечь к постановке. Был сделан замечательный выбор – Саймон МакБерни принял предложение. К этому моменту черновик оперы уже был написан. Тут выяснилось, что Саймон работает только посредством «workshop». У нас пошел процесс обмена идеями, и в какой-то момент нам стало нелегко, ведь опера имеет свои законы. Но без трения не добудешь огня! Многие визуальные идеи Саймона очень необычны и свежи, но некоторые сокращения важных музыкальных эпизодов мне дались с трудом. Впрочем, кое-что я отстоял. Вообще я очень ценю творческое воображение Саймона, а наше сотрудничество, полагаю, вылилось в чисто человеческую дружбу. Главное – нам удалось создать нечто значимое. Кто-то даже окрестил это «абсолютной оперой». В то же время это подводит нас к интересному вопросу: а что такое опера в современном мире? Это визуальный жанр, шоу или прежде всего музыка? Кажется, что люди сегодня разучились слушать. Мы больше видим. Это телевидение, Интернет – наши глаза превалируют над ушами, которые, в свою очередь, засорены шумом. Для оперного композитора отстаивать право быть услышанным сегодня труднее не только чем в эпоху Верди, но и в эпоху Шостаковича. Я – представитель «аудио»-профессии, и я – за восстановление «экологии ушей».

Есть ли шанс, что оперу поставят в России?

- Тут мы столкнулись с трудностями. Планировалось, что премьера состоится в Мариинском театре, что дирижировать будет Валерий Гергиев, но, увы, не удалось найти консенсус с наследниками Булгакова. Дело в том, что «Собачье сердце» не было опубликовано при жизни автора. В такой ситуации закон об авторском праве по-разному трактуется в каждой стране. В Италии и Голландии это произведение считается свободным от авторских прав. А вот в Америке и России эта повесть защищена законом об авторском праве, кажется, до 2057 (!) года. Но я верю, что мой парижский адвокат найдет общий язык с наследниками. «Собачье сердце» было запрещено идеологически, и нельзя, чтобы теперь оно было запрещено «экономически»! Мы ведь представители одной страны, одной культуры.

Вы меняете концовку оперы – с чем это связано?

- У Булгакова история заканчивается классическим хеппи-эндом – сидит умиротворенная, довольная собачка, опять тишь и гладь. Я придумал конец – музыкально совершенно «unhappy». Мир полон шариковых, один за другим появляются его клоны, и в конце все они хором ревут и лают в мегафоны. Эти бегающие собаки готовые сожрать нас всех, культуру и интеллект человека. И это кажется мне актуальным не только для России, это проблема общая. В этой опере у меня своя числовая символика. Например, мегафонов в финале – 17, сцен в опере – 17, а год революции – напоминать не надо?

Шариков – кукла. Как вам такое решение?

- Визуально все выглядит очень интригующе для зрителя. Но я прежде всего композитор. Хотелось бы когда-нибудь сделать полную версию и «открыть» некоторые важные «купюры». А еще больше я хотел бы написать новую оперу с другим взглядом на эту же эпоху.

Вы не боялись провала?

- Меня спасло от этого вопроса отсутствие времени.

Ваше творческое кредо?

- В музыке должна быть некая последняя тайна, которая не поддается словесному постижению. И еще: стараться плыть против течения. В России мы хотели быть «авангардистами», а здесь хочется лучше узнать самого себя, откуда ты, где твои корни. Композитор – это как бы сорт маятника: чем больше амплитуда его раскачивания (Россия – Европа или Восток – Запад), тем богаче его музыкальный мир. И тем больше людей он заражает вирусом своего «я».