Дмитрий Липскеров

Содержание

1. вопрос: В чем особенность чтения пьес?
2. в: То есть вы жалеете о своем театральном прошлом?
3. в: У вас не было сомнения — а нужно ли вообще эти пьесы издавать? Авторы часто с неловкостью относятся к своим ранним вещам.
4. в: А как насчет собственного гамбургского счета?
5. в: А какие девушки, вам хотелось бы, чтобы вешались на шею?
6. в: А написать книгу о ресторанном бизнесе или политике вам не хотелось?
7. в: Почему вы оставили драматургию?
8. в: А самому поставить спектакль не хотелось?
9. в: Что такое быть хорошим папой?
10. в: А в Общественной палате вы какие амбиции реализуете?
11. в: Так сейчас, кажется, есть специальная программа по опекунству...
12. в: И какие проблемы решаются прямо сейчас?
13. в: То есть вы за цензуру?
14. в: Понятно, что ни одно художественное произведение не обладает защитой от дурака, и с этой точки зрения цензура могла бы быть полезна, но ведь есть риск превышения полномочий.
15. в: Мы 70 лет с этим превышением жили. Не страшно?

вопрос: В чем особенность чтения пьес?

-ответ: Это чистый диалог. А большинство людей не воспринимают диалоги. Им сложно понять интонацию, с которой персонаж произносит свою реплику. В прозе это делается так: Иван Иванович нахмурился и грозно произнес: "Убью я тебя". А в пьесе просто — Иван Иванович: Убью я тебя. Поэтому человек часто не понимает, что он читает. Только театральные люди понимают, что такое драматургия. Драматургию нужно обязательно видеть.

Я сам театральный человек. Был. И очень долго думал, что жизнь — это театр. Слава богу, с этой иллюзией я расстался. И вообще не уверен, стоило ли мне им заниматься.

в: То есть вы жалеете о своем театральном прошлом?

-о: Я никогда ни о чем не жалею. Жалеть бессмысленно. Я воспринимаю это как факт своей биографии.

в: У вас не было сомнения — а нужно ли вообще эти пьесы издавать? Авторы часто с неловкостью относятся к своим ранним вещам.

-о: Знаете, я никогда не перечитывал ничего из того, что написал. Ушло и ушло. Был период, когда я писал пьесы. До сих пор эти пьесы ставят — это критерий того, а почему бы и не издать. Когда у меня появился восьмитомник, многие мне говорили: "А что ты пьесы не издашь?". Я подумал: а почему я их, действительно, не издал? Их ведь трудно хранить — они были написаны еще в те времена, когда не было компьютеров, они напечатаны на машинке. Рукописи теряются — у меня несколько пьес пропало, что жаль. Многие были опубликованы, а в те времена все было по гамбургскому счету. Чтобы молодого автора опубликовали в центральном журнале, который выходил огромным тиражом?.. Радзинский, встречая меня, все время говорит: "Зря ты пишешь прозу, твое дело драматургия". Я не собираюсь никого переубеждать.

в: А как насчет собственного гамбургского счета?

-о: У меня его нет. Я серьезно отношусь к себе как к мужчине, человеку, который делает какое-то дело. Я не могу позволить себе полгода поразмышлять, если я что-то делаю. Но с кем меня сравнивают, какой я — великий, не великий, — это детский сад. Я начал писать профессионально в 19—20 лет. Тогда моя пьеса была залитована, то есть признана к профессиональному исполнению. Сейчас мне 43 года, то есть я почти четверть века занимаюсь литературой. Поэтому тщеславные потуги мне не нужны. Знаете, когда первую вещь пишешь, хочется написать ее в три секунды, стать знаменитым, и чтобы девушки прыгали на шею. Но при помощи литературы никогда девушки, которых ты хочешь, на шею не вешаются. Вешаются другие совсем девушки.

в: А какие девушки, вам хотелось бы, чтобы вешались на шею?

-о: Сейчас уже никакие — тяжело держать. На шее и так много чего навешано. (Смеется.)

в: А написать книгу о ресторанном бизнесе или политике вам не хотелось?

-о: Я даже не хочу об этом говорить. Всегда жизнь так или иначе вплетается в то, что ты делаешь. Это можно сделать опосредованно или в лобешник. Зачем же нагружать душу свою картофелем фри? Я пишу про то, чем люди мучаются, от чего они страдают. Меня не интересует, что они носят и за что они прячутся. Меня не интересует система их защиты. Поэтому я не пишу о ресторанах.

в: Почему вы оставили драматургию?

-о: По одной простой причине — мне нужна свобода. Я должен отвечать за себя сам — целиком и полностью. В нашей стране откровенное неуважение к первоисточникам. Главные всегда режиссер и артисты, которые часто не в состоянии выучить текст и своими регалиями покрывают отсебятину. А в конечном счете получается коллективное творчество, за которое должен отвечать я. Мне осточертело. Надоел мне театр. Когда успех, то говорят, что режиссер вытащил не очень хорошую пьесу начинающего автора, а когда неуспех, говорят: ну конечно, пьеса плохая, чего вдруг режиссер взялся за нее? Это тяжело.

в: А самому поставить спектакль не хотелось?

-о: Нет, я не режиссер. У меня не возникало еще массы желаний — добывать золото, качать нефть, быть министром... Я ни тот, ни другой, ни третий и не пятый. Я как есть, и хватит уже. Я хочу быть хорошим папой — меня это гораздо больше удовлетворяет, чем копаться в новой драме.

в: Что такое быть хорошим папой?

-о: Чтобы дети тебя любили, уважали, хотели тебя видеть и не разочаровывались, когда увидели. Ребенка разочаровать очень просто. Любовь останется, но грусть от того, что родители не соответствуют твоим представлениям, и ты потом через сорок лет понимаешь, что твое детство не было счастливым, может появиться.

в: А в Общественной палате вы какие амбиции реализуете?

-о: Общественная палата, на мой взгляд, — замечательная вещь. Туда приходят люди сложившиеся, известные, не нуждающиеся. Если хотя бы один процент из этих людей будет делать что-то для общества важное, это будет большое подспорье для России. Если немного скорректировать национальный проект по материнству и демографии, и в тех сирот, что миллионами находятся на улицах, вкладывать те же 250 тысяч рублей, чтобы они не пропали, будет правильно. Прежде чем стимулировать рождение новых детей, нужно заняться теми, которые уже есть.

в: Так сейчас, кажется, есть специальная программа по опекунству...

-о: Это все благодаря Очировой — члену Общественной палаты, которая делает для этого очень много, и я пытаюсь ее поддерживать. В Общественной палате определенное количество комиссий, каждая профильно занимается своим делом — культурой, правоохранительными органами, экологией. Это не политика, это общественная деятельность. Есть вещи, которые умышленно не пиарятся, например национальная политика в стране. Есть технологические подходы к решению такого рода проблем в многонациональной стране.

в: И какие проблемы решаются прямо сейчас?

-о: Я не хочу об этом говорить — это должно находиться вне зоны информационного поля.

в: То есть вы за цензуру?

-о: Да. В стране, где очень много дебильно мыслящих персонажей, которые думают только о себе и которые не понимают, что от их слова завтра погибнут сотни людей, цензура нужна. Знаете, когда у человека сложный перелом позвоночника, ему не делают 26 операций сразу. На него надевают корсет и делают операции последовательно. И только потом корсет снимают. Россия пока еще, на мой взгляд, находится в таком корсете. Сделали 2—3 операции, которые со временем позволят ей встать на ноги и снова пойти. Мы не можем по-настоящему провозгласить полную развитую демократию. Это невозможно, потому что 80% населения не знают, что такое демократия. Можно просто провозгласить, что мы самые богатые, самые умные, хотя так оно и есть. Но нужно это каким-то образом доказывать. Россия, на мой взгляд, является той прядью в прическе, которая не ложится в общую массу волос. Она с сединкой, красивая, кудрявится сама по себе.

в: Понятно, что ни одно художественное произведение не обладает защитой от дурака, и с этой точки зрения цензура могла бы быть полезна, но ведь есть риск превышения полномочий.

-о: Я согласен. Пусть лучше превысят, чем из-за этого кто-то погибнет. Вы называете это цензурой, а я — ограничением вседозволенности, паскудности малообразованных людей.

в: Мы 70 лет с этим превышением жили. Не страшно?

-о: Сейчас мне не страшно. Я не боюсь слова "преемник", а большинство боится. Это, мол, не демократично. В данном случае мне наплевать на демократию. Был хороший театр, созданный хорошим режиссером. На его место пришел другой режиссер, который этот театр еще выше поднял и продолжил начинания прежнего режиссера, — отлично. Это преемственность. Если сын уголовника стал уголовником, конечно, это плохо. Хотя тоже преемственность. Замечательно, когда есть преемственность хорошего. Нельзя рисковать в несложившемся демократическом обществе. Только те политики не являются популистами, которые делают какие-то реальные дела: если человек не испугался пойти в правительство, возглавить какое-то министерство или крупное государственное дело, как, например, Чубайс, значит, человек созрел для того, чтобы что-то созидать в этой стране и за это еще и получать по шее. То, что я хочу, могу и, по моему разумению, должен сделать для страны — я пытаюсь сделать через Общественную палату.