Ольга Кожухова

Писала стихи, но стала прозаиком. Книга «Двум смертям не бывать» о женщине на войне переведена в Англии, а «Донник» — почти во всех странах Европы. Потом были «Фонарики, плывущие по реке», «Не бросай слов на ветер». И наконец, дневники, до сих пор ждущие своего издателя и своего читателя.

Болезни и следствия фронтовых ранений заточили Ольгу Константиновну в четырех стенах. На ее письменном столе — гора исписанных, неразобранных страниц. Это дневниковые записи последнего десятилетия. Разбирать их, приводить в порядок некому.

…Сопротивление духа. Сопротивление немощи, одиночеству, забвению — вот что такое дневники Ольги Кожуховой, отрывки из которых мы сегодня публикуем.

ЛОШАДЬ — первая в моей жизни «игрушка». Вместе с собакой. Лошадь была вороная, красавец Мальчик, собака — белая, лохматая кавказская овчарка Пальма. На Мальчике я потерпела аварию. Но остался Мальчик в памяти олицетворением благородства, почти такого же выразительного, каким оно бывает у благородного человека. Аристократическим. Не высказанным ни жестом, ни словом, а у лошади — ни единым «посторонним» движением.

СМОТРЮ конные соревнования: человек упал и остался лежать на траве, а лошадь летит, увлеченная общим потоком. Лошадь без всадника… наша страна.

ЧУЖАЯ собака так обрадовалась чужим детям — девочкам-двойняшкам, так ласково кинулась к ним обниматься, облизывать их, так бешено заработала пышным хвостом, что невольно улыбаешься. А впрочем… Я бы тоже, наверное, кинулась и «забила хвостом», если бы кто-то появился вдруг в моей пустой ледяной квартире.

НЕ ЗАБУДУ сцену на Тверском бульваре ночью, сразу после войны, возле Камерного театра. Я в клетчатом платке, в военной гимнастерке и юбке. И вдруг трое парней обгоняют меня. И один выстреливает щелчком свет из длинного карманного фонаря — и: «Да-а, вот это глаза…» А теперь один знакомый, который знал меня еще до войны: «Оля, где твои глаза?» А я знаю, где?! Наверное, на войне. Еще не демобилизовались…

Беловежская Пуща. Витово.

Дым солдатских землянок в лесу.

Это время, тобою забытое,

Я, как песню, сквозь жизнь несу.

Запах вялой листвы и мяты,

И цветы из обветренных рук.

И забывшие женщин солдаты.

И для них только лишь — политрук.

Мне запомнятся дни этой осени

И летящие с дальних полей

В беловежской отчаянной просини

Косяки журавлей… Журавлей…

1944 г.

ЧЕТЫРЕ утра. Полночи не сплю, вспоминаю войну, День Победы… За окном в туманной серебрящейся дымке облачков — луна, огромная, словно шар, светит прямо в глаза, на подушку.

…В декабре сорок первого под Москвой стояли мы в брезентовых палаточках. Наш медсанбат, попавший потом в окружение под Вязьмой… Я должна была идти с ними, но отстала — заболела в дороге воспалением легких, добиралась с повозочными. Комбат наш, прекрасный человек, тоже ушел со всеми, а вместо него был один… здоровенный мужик, выгонял меня из кабины, чтобы я шла пешком, а сам садился. Тридцать градусов мороза, и я шла с воспалением легких, сил не было, а на Смоленщине мы попали под дикую бомбежку и танковую атаку, отступали по глубоким снегам. Остались живы, а те, кто ушел вперед, с кем и я шла вначале, погибли все.

НА ВОЙНЕ мне были страшны не те ужасы, которые я переживаю или уже пережила, а те, которые на мою долю еще не выпали, но я о них слышала: ужас окружения, ужас плена и пыток, ужас смерти во сне — как у шофера в Износках, лежавшего надо мной на полатях. Я проснулась тогда не оттого, что самолет обстрелял улицу, и не оттого, что крупнокалиберная пуля пробила стенку дома прямо над моей головой, а оттого, что капли крови стали капать на меня с убитого человека. Шофер погиб, не проснувшись.

КАКОЙ ужасной бывала на войне смерть! Эти оторванные ноги и руки, эти трупы без головы… Я видела в бою под Ельней: только плечи, грудь и живот — вот и все, что осталось от человека. Но я видела все это и любила жизнь, была весела, так хохотала и шутила — над каким-нибудь перетрусившим собратом, — что и думать не думала, что однажды, в мгновение может кончиться для меня все, что люблю: земля, люди, дождь, солнце, ветер, цветы на обочине дороги. Даже голод и холод, грязь, рев буксующей в луже полуторки, бессонница от гудящего в небе ночного бомбардировщика, швыряющего столбы пламени вниз. Да, в этом кошмаре я была счастлива, жизнелюбива, смешлива и насмешлива. Как бы мне эти качества пригодились сейчас — больной, одинокой, разучившейся смеху…

В ФЕВРАЛЕ сорок пятого мы идем через всю Польшу пешком — от границы до границы. По мокрому снегу, по грязи, растертой в маслянистом черноземе по ступицы колес пушек, крупнокалиберных минометов, повозок, машин с прицепленными позади походными кухнями фантастических очертаний, с зарядными ящиками и противотанковыми «мухобойками» — их зовут еще «Прощай, Родина!» Иной грузовик со снарядами или мясными тушами еле тащит на тросе такую же, всю оббитую осколками, расшатанную полуторку, потерявшую ход. Все спешат. И люди тоже. Перегруженные до предела: за спиной в вещмешках целый «склад». А кто несет и минометы, снаряды, ступая устало, тяжело… К Победе! К Победе!

МЫ расписались не в загсе, а на Рейхстаге. Наши фамилии рядом — и дата: май 1945 года.

В ВОРОНЕЖ возвращаться было некуда. Пришла на место своего дома: ни фундамента — чистое поле и телеграфный столб скосившийся. Но этот поруганный, на девяносто шесть процентов погибший город издал в сорок шестом году книжку моих стихов — тех, что печатались в армейских, фронтовых газетах.

С этой маленькой — буквально с блокнотик — книжечкой я поступила в Литературный институт. И там вдруг… заскучала! Расхотелось писать стихи. Тайком что-то такое пережитое, свое, попыталась изложить прозой, решилась показать Паустовскому. И Константин Георгиевич взял меня в свой семинар.

А НОЧЕВАТЬ иногда даже в аудиториях приходилось. Накроешься шинелью — как на фронте. Холод, голод. А потом вдруг генерал какой-нибудь знакомый налетит: Олечка, гульнем? — и в ресторан: зеркала, роскошь… Странная жизнь, да?

ГОВОРЯТ, что наша молодость выпала нам в плохие времена, в худшее из времен. Что время нас покалечило и одурачило и якобы сделало нас подлыми.

Но… кого? Я не из огнеупорной глины, я не защищена никакими заговорами, наговорами, целебными травами. Но я не убийца, не провокатор, не вор, не доносчик и не меняю свои убеждения согласно указаниям и увещеваниям «сверху».

ПОСЛЕ войны в течение нескольких лет мне снился один и тот же повторяющийся кошмар: всесокрушающая бомбежка. Но бомбили не немцы, а американские «летающие крепости» — как в Берлине, как в Дрездене. Я видела завалы на улицах, когда целые кварталы огромных, десятиэтажных домов лежали, как будто бы приподнятые и уроненные на землю, — так, что каждый кирпич подвинулся и лег чуть-чуть не на место, а рядом. Словно бы все сместилось слегка, а сместившись, не выдержало напряжения и поэтому поползло пологими дымными склонами… И вот женщины и старики тихо бродят, ступая с камня на камень, слушают: нет ли где стона, не откликнется ли кто-нибудь живой? Но нет, не откликнется.

Я и теперь боюсь неизвестного. Не того, что уже было в истории, а того, что нам, грешным, пока еще неведомо.

В ПРОГРАММЕ телевидения написано: «Стратегия победы». А я все читаю: «Трагедия победы».

Черчилль в мае 1945-го сказал: «Кончилась битва гигантов. Теперь начнутся войны пигмеев».

Так и случилось.

КАК только где-нибудь в мире начинается заварушка — ищите не женщину, а нефть, золото, алмазы, уран. И вот вам Норвегия, вот вам Таджикистан, вот вам хрен, а вот вам редька! И сколько же будет еще на земном шаре эдаких «огородов»?

СМЕРТЬ на войне шла по людям, как коса по траве, к этому даже привыкаешь. А вот в мирное время… Нет-нет. Это в тысячу раз и бессмысленней, и страшней. Гибель милого человека, той же Юлии Друниной…

КАК часто теперь говорит и думает за меня многократно разбитая, дважды контуженная, больная моя голова. Люди-то этого не знают… А это болят сплюснутые взрывами бомбы и артснаряда клетки мозга, кровь по капиллярам пробирается с трудом, с визгом, с писком, под огромным давлением. Ну не встанешь же на Красной площади, не крикнешь: «Люди, милые! Я еще пригожусь…»

ЖИТЬ и жить бы спокойно на своей и однажды уже защищенной — и мною тоже — такой большой, такой богатой и все еще неухоженной русской земле. Жить и жить бы в трудах и заботах — и в мире со всеми…