Главная Войти О сайте

Зинаида Гинзбург

Зинаида Гинзбург

учительница словесница, была директором школы
М.К. Помню, как она впервые пришла к нам. Это было весной 1961 года. День был сумасшедший. Через неделю должны были начинаться летние курсы для учителей. Телефон трещал без умолку. Я прижимал трубку плечом к уху, одновременно дописывал какую-то срочную бумагу, отвечал на вопросы сотрудников… Зашла секретарша и сказала, что в приемной ждет какая-то пожилая женщина. «Только ее и не хватало», — вздохнул я. «Она не торопит, напротив, спокойна, улыбается, но как-то неловко заставлять ее ждать.» — «Пожалуйста, пригласите ее!» Вошла седеющая статная женщина, поздоровалась, представилась и тут же добавила: «Я могу ждать сколько угодно или зайти в другой раз»… Но разговор уже начался — не столько словами — я усаживал ее у окна кабинетика — сколько глазами. И сейчас вижу эти глаза: большие, темно-карие, сияющие… Я извинился за суматоху, пообещав, что она сейчас кончится. И через пять минут суматоха действительно кончилась. В бумаге я поставил точку, звонки утихли, вопросы иссякли… Подняв голову, я встретил все тот же взгляд, от которого сразу стало спокойно на душе.

Зинаида Наумовна сказала, что хотела бы работать в нашем институте.

Тут надо хотя бы коротко пояснить, что это был за институт.

Тогда существовали в столицах краев и областей бывшего Советского Союза маленькие учебные заведения — институты усовершенствования учителей. Условия работы в ОИУУ (так они именовались сокращенно) были нелегкие. Платили меньше, чем в школах, и отпуск был короче. При том добрую половину рабочего времени занимали командировки. Приходилось ездить на любом транспорте, ходить пешком по бездорожью, ночевать — в лучшем случае — в Домах крестьянина, а то и на диванах и столах в школе. Один из наших товарищей говаривал: «Моя собака поминает наш институт, когда я уезжаю в командировку: «ОИУУ-У-У!» Но были люди, которые любили эту беспокойную работу и умели ее делать…

Вот в таком институте — Ленинградском областном — и захотела работать Зинаида Наумовна. Она сказала, что словесница, была директором школы. Зарплаты ей не надо: у нее есть пенсия. — «А чем хотели бы заниматься?» — «Хотела бы помогать учителям изучать свой опыт. Да, да! Я это продумала».

И Зинаида Наумовна рассказала о своем замысле. Среди учителей много опытных и талантливых, для них лучшее повышение квалификации — изучение своего собственного опыта. Укоренилась дурная традиция: учительский доклад из опыта работы понимается как отчет, рапорт — и, конечно, только о достижениях. Школьники в таких докладах, если и присутствуют, то выглядят как единая, все понимающая и послушная масса: отвечают на вопросы, выполняют задания. Между тем, учительская работа полна проблем. Она сродни исследованию. Вот здесь и нужна помощь: курсы, консультации…

Я сказал, что идея хороша: точно угадана давно назревшая потребность. И предложил: «Вот в 12 часов — через 15 минут — все методисты соберутся, чтобы поговорить о готовности летних курсов для учителей. Познакомитесь со всеми. И о замысле расскажете. Согласны?» — «Постараюсь».

Кто-то из методистов, может быть, и удивился такой стремительности, но все слушали со вниманием и сочувствием — наверное, опять завораживали глаза…

Идея была принята. Решили попробовать уже этим летом — с теми учителями, кто сам пожелает.

А осенью нам удалось в Министерстве просвещения получить — в порядке эксперимента — право на организацию специальных курсов по педагогическому исследованию. И ставку методиста дали. Видно, недолгая «оттепель» помогла…

Работа для Зинаиды Наумовны была истинной радостью. Надо было видеть, как она слушала доклады учителей: каждая удачная мысль так и играла на ее лице. Зинаида Наумовна не любила сидеть ни в каких президиумах, и я всегда отыскивал в зале ее лицо, чтобы увериться: все идет хорошо.

М.Ш. Но помните, какая была в ней особенность? Она не скрывала своего прошлого, но не любила рассказывать о себе. Мы и не расспрашивали. Да и что спрашивать, если известно, что муж ее, работник Наркомзема, был расстрелян в 1937 году как «американский шпион» — за то, что знал английский язык и был командирован в США для изучения сельского хозяйства? Что спрашивать, если она восемь лет провела в каторжном лагере как «член семьи изменника родины» и еще десять лет не имела права вернуться домой, к дочери? Известно было также, что муж ее реабилитирован за отсутствием «состава преступления», а она — в связи «с необоснованностью обвинения».

С открытой душой идя навстречу людям, Зинаида Наумовна мягко уклонялась от всякой избыточной откровенности. В душе ее были уголки, куда она никого не пускала. И те, кто любил ее, кто дружил с нею, всегда чувствовали границу, через которую нельзя переступать.

Но однажды вечером в кабинет русского языка и литературы, где я работала, зашла Зинаида Наумовна. Я пригласила ее пить чай, и поставила на стол банку малинового варенья. Зинаида Наумовна смотрела на нее, задумчиво улыбаясь, а потом сказала: «Вот ведь и банка малинового варенья может очень много значить в жизни…» И она тогда впервые рассказала одну из историй своей жизни.

Зинаида Наумовна родом из богатой семьи. За год до Первой мировой войны, 14-ти лет, она пристрастилась к работе с детьми: помогала учителю местечковой еврейской школы. Школа помещалась в маленьком доме, где жил учитель со своим многочисленным семейством. Комната учителя была за дощатой перегородкой. И всё, происходившее там, было слышно в классе. Он был чудаковатый, этот учитель… Каждое утро повторялся один и тот же диалог. «Рохеле, — просил учитель, — гиб мир а биселе варенье». В ответ слышались слова, сопровождаемые проклятьями: «Он не понимает, что у меня есть только одна несчастная банка. И что я буду делать, если дети — не про них будь сказано — простудятся?» Девочку-учительницу это больно задевало. Вот, есть люди, для которых капелька варенья — недопустимая роскошь. Она думала о том, что ее учеников в первую очередь надо бы накормить, отмыть, полечить… И делала, что могла. «Вы знаете, — говорила она, — тогда я первый раз в жизни увидела вошь. Но как можно глубже спрятала свой ужас. И мыла головы ребятам дегтярным мылом, и вычесывала частым гребешком».

М.К. Да, это в какой-то мере определило весь ее дальнейший путь. Она безоглядно поверила в идеи революции, потому, что хотела хорошей жизни для своих учеников и для всех детей. В 1918 году, 19-ти лет, ушла из семьи в самостоятельную жизнь, и была назначена заведующей уездным отделом народного образования. «Несмышленая девчонка, всего-то окончившая гимназию», — сказала она мне, поясняя запись в «Личном листке по учету кадров». — «Страшно было?» — «Страшно. Отказываться и не думай. Но страшно только один день. На другой день бояться было уже просто некогда. Денег нет, а учителя хотят есть и семьи кормить. Что удавалось раздобыть съестного — тем и выдавали зарплату. Картошкой, овсом. А если удавалось мукой — так это счастье!»

С 1929 по 1936 год она была директором московской «опытно-показательной» школы имени А.Н.Радищева. Об этом периоде я знаю мало и в основном не от Зинаиды Наумовны: мне довелось слышать о «Радищевке» от ее бывших учеников и учителей. Школа не могла миновать новшеств тех лет — ни экспериментов конца 20-х годов, ни жесткой регламентации начала 30-х.

Радищевская школа была известна в городе талантливыми учителями, обаятельным и умным молодым директором. Зинаида Наумовна пропускала все указания о воспитании и образовании через собственное сердце. Может быть именно поэтому Н.К.Крупская, в те годы заместитель Наркома просвещения, посетив школу, пригласила молодого директора работать в Наркомпрос и сделала своим заместителем по воспитанию. При этом Зинаида Наумовна осталась директором «Радищевки»: такое обыкновение тогда существовало, чтобы чиновники не забывали работы с детьми. Нагрузка непомерно возросла, но Зинаида Наумовна любила работу с размахом, на предельном напряжении сил.

М.Ш. Пришли мы с мамой однажды к Зинаиде Наумовне и, как всегда, увидели в ее комнате заранее накрытый стол с угощением. На столе лежала скатерть, которой мы раньше не видели: красивая, но почему-то с незавершенной вышивкой. «Кто это вышивал?» — спросила я. «Я вышивала. — сказала Зинаида Наумовна. — Да только не закончила». И она рассказала, как они с мужем ждали ареста. Восьмилетнюю Нелличку няня — крестьянка из Подмосковья, ставшая членом семьи, увезла к себе в деревню. Она-то и скатерть эту сберегла. Мужа уже исключили из партии и сняли с должности. Он, хоть и знал, что арест неизбежен, все-таки на что-то надеялся, целыми днями бегал по Москве в поисках работы. Зинаида Наумовна днем в школе ненадолго забывалась. А ночью они не могли спать, прислушивались к проезжающим за окном машинам и ждали звонка. «Вот и взялась я вышивать скатерть, а Володя читал мне Гоголя и Чехова, — вспоминала Зинаида Наумовна. — Первым взяли Володю. И как обставили арест! Накануне он вдруг получил приглашение: ему предложили заведовать лабораторией во вновь открывшемся НИИ. Директор института показал лабораторию — оборудование просто сказочное! Завтра — оформляться и приступать к работе. Мы верили и не верили своему счастью. Поворот в политике? Впервые за много дней мы крепко уснули. Разбудили нас настойчивые звонки… Потом я ждала одна, уже ни на что не надеясь. Вышивала скатерть. Через месяц пришли за мной. Процедуры ареста и первого допроса, хоть и были мне внове, я вытерпела равнодушно. И когда привели в камеру — переполненную, страшно душную — нашла на полу местечко, улеглась и беспробудно заснула. Утром соседка сказала: «Видать тебе, милая, во сне-то виделся дом родной. Ты все бормотала: «Слава Богу, наконец я здесь».

М.Ш. О восьми годах жизни «зэка» Зинаида Наумовна почти ничего не рассказывала. Очень редко и коротко по какому-то конкретному поводу. Вот вспоминается ее минутная новелла о встрече на этапе.

Мы с нею говорили о судьбе В.Т.Шаламова. Его стихи тогда уже публиковались, а проза иногда попадалась в «самиздате» и поражала меня картинами физического и нравственного разрушения человека в каторжных условиях. Но едва затронув эту тему, я остановилась, мгновенно ощутив неловкость: уместно ли говорить об этом даже с близким человеком, который восемь лет был на каторге? Зинаида Наумовна взглянула на меня, и сказала: «Прав Шаламов. Лагерь калечил человека безвозвратно. Но и человек понимал, что его превращают в животное. И в глубине души знал, что ничто не спасет, только достоинство, даже если за него надо платить жизнью.» И рассказала, как их гнали — мужчин и женщин вместе — по этапу в зимней казахстанской степи. На привале, когда на двоих выдали селедку и сухарь, вспыхнула драка. Двое доходяг дрались, не поделив селедку. Каждый хотел получить более мясистую часть — где голова, а не хвост. Понятно, как дерутся дистрофики: вяло, промахиваясь и падая. Охранники их не разнимали, любуясь забавным зрелищем. Среди «зэков» тоже слышался смех. Но тут один из драчунов стал подниматься, весь в снегу, посмотрел на Зинаиду Наумовну и вдруг заплакал: «Родная моя… простите… во что нас превратили… Не узнаете?» Зинаида Наумовна вглядывалась, видела что-то смутно знакомое, но узнать не могла. «А Ленинскую библиотеку помните?», — сказал он, утираясь какой-то ветошью. И она вспомнила, вернее, угадала черты прекрасного знатока и ценителя книги, любителя классической музыки, старшего научного сотрудника, с которым дружил ее муж.

М.К. Когда Нелличке исполнилось 16 лет, она получила разрешение на свидание с матерью. Об этом не однажды рассказывала мне Зинаида Наумовна. Война кончалась, и лагерный срок кончался, но дочка, не слушая никаких доводов, хотела видеть мать. Мать тревожилась страшно: ехать девочке через всю страну, вздыбленную, разоренную…Но и она ждала этого свидания едва ли не больше, чем освобождения. Намучилась Нелличка страшно, но люди в дороге попадались неплохие и помогали, чем могли. На железнодорожной станции, от которой надо было еще неизвестно как добираться до лагеря, тоже посчастливилось: прямо до места шел грузовик, и старшина, сидевший рядом с водителем, просмотрев документы, сказал: «Полезай, дочка, в кузов, только сразу садись, а то, не дай Бог, вылетишь». В кузове везли большие ящики, ехали солдаты охраны и какие-то люди. Когда ее втянули в кузов, она села на ящик рядом со стариком, который весь, до самых глаз зарос бородою. Машина тронулась, старик спросил, как показалось Нелличке, сурово: «Как мать-то зовут?» Она ответила. «Наумовна! — откликнулся старик. — Как же. Знаем». И добавил: «Доброе сокровище». Слова были необычные, не совсем понятные. Одно было ясно: о маме говорят хорошо. Нелличка спросила у мамы о старике. — «Это санитар в больнице. Бывший священник, всю Библию наизусть знает. Это оттуда про доброе и злое сокровище». (Недавно я отыскал этот текст. Христа обвиняли в том, что он изгоняет бесов силою «князя бесовского». Христос отвечал: «Порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое». Мф, 12, 34 — 36).

Встреча с дочкой проходила в комнатке за стеной школы. Дело в том, что последние четыре года из восьми Зинаида Наумовна была учительницей. Сначала работа у нее была такая, как почти у всех — делали кирпичи на полукустарном заводике. Привыкнуть было нелегко — летом зной, песчаные бури, зимой мороз, ледяные метели. Но притерпелась, справлялась не хуже других. В первую военную осень она как-то заметила, что детей начальства и вольнонаемных перестали возить в школу, расположенную в поселке. И решилась, спросила об этом заместителя начальника лагеря по политчасти. Тот коротко ответил: «Не до того сейчас». Но остановился: у него самого была дочь первоклассница. — «А что можешь предложить?» — «Я работала учительницей, директором школы… В Москве». — «Знаю. Подумаем». Думали недолго — недели две. И однажды вызвали к замполиту. На столе лежало ее дело. Замполит листал тощую папочку. Потом сказал: «Дети-то из разных классов. Всего одиннадцать детей, но есть и первый и шестой класс». — Зинаида Наумовна внутренне охнула: «Неужели разрешат?!». К ответу она была готова: «Заниматься можно, как в однокомплектной школе, в две смены…» — «Ну, чтобы все по науке. И ничего лишнего, — подчеркнул замполит. — Сам проверю. С понедельника начнем. Какие тетрадки, учебники у школьников есть, они принесут. Бумаги для письма дадим. Что еще надо будет — говори культоргу».

Так началась для Зинаиды Наумовны новая полоса в жизни. Сначала занимались в землянке. Но вскоре дали помещение для класса в клубе. И там же — каморку для учительницы. Трудностей навалилось невпроворот, начиная с самого простого: не было доски, мела, чернильниц… Но самая большая и горькая, от которой зависел успех или провал всей затеи выявилась в первый же день. Дети не здоровались и не обращались по имени-отчеству. И в самом деле — кто она для них? «Зэка» — и все. Из этих, кого боялись, по меньшей мере, как источника заразы, кого не считали за людей, от кого охраняла колючая проволока и стрелки на вышках… У Зинаиды Наумовны не было ничего, чтобы хоть сменить одежду, источающую смрад барака и вошебойки. Бушлат, правда, выдали новый. На счастье, была сбереженная цветастая косынка, присланная няней Шурой. Пришлось пожертвовать не одной пайкой хлеба, чтобы лишний раз вымыться. Все-таки главное, я думаю, были все те же глаза учительницы, свято верившей, что можно научить только того, кого полюбишь. И пришел день — кажется, это был понедельник — когда кто-то из детей вдруг тихо, но внятно сказал: «Здравствуйте, Зинаида Наумовна!»

М.Ш. Я не знала человека, который так умел бы радоваться по самому малому поводу, как умела она. Я заметила это, впервые оказавшись с ней в командировке. Группа сотрудников ОИУУ ехала знакомиться с работой школы в поселке Сосново. Зинаида Наумовна была намного старше всех, но трудности быта переносила куда легче. После педагогического совета выяснилось, что последняя электричка уже ушла. Устроились поспать до первой утренней электрички в учительской. Легли вчетвером поперек дивана, положив ноги на стулья. Сколько я ни пыталась уснуть — не могла. А она сладко похрапывала во сне. И встала бодрой, шутила и нас развеселила. Пришли на вокзал раньше, ждать оставалось почти час. И вдруг остановился поезд дальнего следования — из Сортавалы, и нам разрешили в него сесть. Вагоны комфортабельные, самолетные кресла. Все, конечно, обрадовались. Но Зинаида Наумовна была счастлива, как ребенок. Мы сели рядом. Спать уже не хотелось, и мы разговорились. Оказалось, наши вкусы и пристрастия во многом совпадали. Любимый композитор — Бетховен, любимый писатель — Толстой. И в наших судьбах было нечто общее. Оказалось, что Зинаида Наумовна знала моего отца, расстрелянного в 1938 году. Тогда в поезде мы сблизились легко и просто. Навсегда.

Она была суровым другом. И умела сделать общение с человеком источником взаимной радости. Люди к ней тянулись. Но любила и побыть одна. Из санатория она мне писала: «Среди отдыхающих есть приятные люди, с которыми я охотно общаюсь. Но больше всего люблю одинокие прогулки. Шумят вершины берез и сосен. Упоительно пахнут травы. Суетятся муравьи в муравейнике. Кругом тишина первозданная. Выйдешь на опушку, и такие открываются дали…»

В лагере вода была на вес золота, помыться казалось редким счастьем. Не потому ли она любила цитировать слова Наташи о Пьере: «Он точно из бани… моральной бани». Встретившись с интересным человеком, прочитав замечательную книгу или побыв наедине с природой, она говаривала: «Это была душевная ванна».

«Малые радости» помогали ей сохранять светлое мироощущение. Но это не значит, что она довольствовалась ими. Душа ее хотела большего.

Помню, как сейчас, встречу А. Т. Твардовского и его коллег с читателями «Нового мира». Это было 4 марта 1964 года в огромном, переполненном зале Выборгского Дворца культуры. Среди людей разного возраста эта женщина 65 лет была самой молодой и самой счастливой: бурно аплодировала, смеялась, возмущалась, хватала меня за руку — в общем, по-детски выражала отношение к любимому журналу и к выступающим.

Как и многие тогда, она жадно ловила радиоголоса, прорывавшиеся к нам сквозь «глушилки», но с особенной радостью встречала признаки обновления в «мире социализма». Тоталитаризм не казался ей непременным порождением социализма. Она ждала перемен к лучшему, признаков пробуждения общественного сознания. Отчетливо помню, как радовалась она «Пражской весне»…

Но тем страшнее было для нее известие о советских танках на улицах Праги, давивших мечты о «социализме с человеческим лицом». «Жить не хочется», — сказала она тогда. Я никогда не слышала от нее таких слов. И пролепетала что-то о «теории малых радостей». Она ответила: «Малые радости хороши, когда нет больших горестей».

И все же Зинаида Наумовна справилась с собой. Ведь и в других она ценила выше всего силу духа. Когда моя мама вышла на пенсию и очень тосковала по любимой работе, Зинаида Наумовна писала мне: «Удивительное существо человек. Потихоньку приспосабливается к своим бедам. Особенно при такой выдержке, воле и душевном благородстве, каким наделила природа Сарру Абрамовну. Я не сомневаюсь, что она не падет духом».

И Зинаида Наумовна «приспособилась к своим бедам». Но не была ли пражская трагедия началом ее болезни?

М.К. Как-то я встретил в институте знакомую учительницу-словесницу. Ни курсов, ни семинаров и консультаций в этот день не числилось. Был так называемый «библиотечный день», которым каждый методист в праве распоряжаться по-своему. Спрашиваю ее: «Вы в кабинет русского языка и литературы? Боюсь, вы методистов не застанете». — «Нет, я к Зинаиде Наумовне». И, уловив мой вопросительный взгляд, добавила: «Мы условились. Просто поговорить». С тех пор я заметил, что приезжающие «просто поговорить» с Зинаидой Наумовной встречаются все чаще. Я не знаю содержания этих разговоров. Да и никто, кроме двух собеседников, наверное, не знает. Но догадываюсь, потому что и мне хотелось и доводилось вот так же говорить с нею. Она удивительно чувствовала состояние другого человека. Помните, Мария Анатольевна, ее рассказ из лагерной жизни? Время от времени няня присылала ей посылки. Однажды, получив посылку и перекладывая ее содержимое в мешочки, она почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась — монашка, долгосрочница, давно превратившаяся в «живые мощи». Но она смотрела не на Зинаиду Наумовну, а на ее руки. И странен был этот исступленный взгляд, в котором была не тоска голодного о еде, а страстная мольба человека одухотворенного. Зинаида Наумовна держала в руках сушеного леща. И вдруг безотчетно протянула его монашке — «Покушайте, дорогая». А та упала на колени со словами: «Господи, благодарю Тебя! Ты услышал мою молитву!» Опомнившись, она рассказала, что начинается Великий пост, и она молилась о том, чтобы свершилось чудо, и был дарован ей кусочек рыбки.

М.Ш. А я вспоминаю, как Зинаида Наумовна почувствовала, что моя мама тяжко заболела. Она пришла к нам, ухаживала за нею, как за родной сестрой, поддерживала нас уже одним своим присутствием. И все — без лишних слов, тихо, просто… После смерти мамы я уехала на юг. Зинаида Наумовна писала мне: «Соберите всю свою волю, чтобы отвлечься от мрачных дум. Это трудно сделать, но можно. Говорю по собственному опыту, иначе бы не решилась».

М.К. Юность поколения, к которому принадлежала Зинаида Наумовна, совпала с большевистской революцией. И нет человека этого поколения, чья судьба не оказалась бы связанной с революцией, был ли он деятельным сторонником или противником, вольным или невольным соучастником, жертвой… Тем более, что эти роли со временем менялись, перемешивались и, в конечном счете, судьба жертв была уготована огромному большинству поколения. Я часто слышу и читаю обвинения, предъявляемые этому поколению с разных сторон, с разными основаниями… Не берусь их подтверждать или опровергать. Одно для меня несомненно: пусть каждый персонально ответит — хотя бы перед собственной совестью — за то, как он жил и что делал. Обвинять поколения — удобный способ снимать обвинения с себя.

Зинаида Наумовна сполна расплатилась за свою веру в революцию. И осталась «человеком в высшем смысле слова». Человеком, который всю жизнь делал добро и никого не предал. Ее идеалом было детство, и она служила ему страстно и радостно. Она была убеждена, что ребенок — даже ребенок палача — рождается невинным. Его легко искалечить, что и делается повсеместно. Но она должна этому противостоять — лично, персонально, всей любовью своей души… Отрадно было видеть ее среди детей, с которыми она разговаривала уважительно и честно, без всяких воспитательных ужимок.

М.Ш. Она сама была воплощением этой честности. Только раз позволила себе притвориться: в Сестрорецкой больнице под Ленинградом, где она умирала от рака легких. И то потому только, что жалела нас. Мы плели ей какую-то чепуху об эпидемии гриппа с осложнением на легкие. А она делала вид, что верит этой сказке.

Это был памятный февраль 1974 года. Когда я пришла к ней, она прошептала — громко говорить она уже не могла: «Ну, рассказывайте, рассказывайте скорее…» Не надо было спрашивать, о чем рассказывать — конечно же, о судьбе А.И.Солженицына. Когда я сказала о его «выдворении», о том, как его встретили во Франкфурте-на-Майне, она обрадовалась так, словно врачи обещали ее вылечить… «Какое счастье, какое счастье», — шептала она.

Была суббота. В ночь на воскресенье к ней должны были придти Нелличка с мужем. Договорились, что в понедельник приду я. Прощаясь, она пошутила, повторив название популярного в то время фильма: «Доживем до понедельника». Но не дожила. Умерла утром в воскресенье, на руках у дочери. И утешала ее, задыхаясь: «Не горюй, доченька, мне уже 75 лет, и я прожила прекрасную жизнь…»

© БиоЗвёзд.Ру