Александр Князев

Виолончелист и органист Александр Князев не просто исполнитель в классическом понимании слова. Он созидатель: создал свой, особенный стиль игры, расширил виолончельный репертуар, сделав массу переложений скрипичных, альтовых и кларнетовых произведений для виолончели, заново открыл публике музыку Баха, играя так, что забыть ее уже невозможно. Один из самых необычных музыкантов поделился с читателями «Театрала» тем, как он видит мир.

Что самое ценное для вас на сцене?

– Можно банально сказать: «вдохновение», но – оно не приходит по расписанию. Другой вопрос, что профессионалы моего класса умеют это вдохновение специально вызывать.

Вы до сих пор, после 30 лет на сцене, волнуетесь перед выступлением?

– Все меньше и меньше. Я так много уже выступаю и сейчас волнуюсь редко. Раньше, в самом начале, волновался ужасно – до потерь в исполнении. А сейчас оно отошло на задний план и если посещает, то все реже и реже.

У актеров есть классический ночной кошмар: им снится, что надо выходить на сцену, а текст они забыли. Бывают такие сны у музыкантов?

– У меня – да. Мне часто снится, что я выхожу на сцену, сажусь и вдруг вижу, что вместо струн у меня четыре проволоки, и мне как-то надо на них играть, а что играть – я тоже не помню.

Одна из самых загадочных вещей в искусстве называется «творческим процессом». Вы можете хотя бы приблизительно рассказать, что это такое?

– Творческий процесс абсолютно мистичен, иррационален, его просчитать невозможно. Если начать просчитывать, то это будет уже не творческий процесс, а кабинетная система, которая будет одинаково работать всегда. А живое исполнение ценно тем, что оно непредсказуемо. Иногда, действительно во время публичного исполнения рождается что-то новое. Бог знает отчего, но начинаешь слышать сто раз уже игранное произведение по-другому. Вообще музыка – искусство особое. Музыка похожа разве что на архитектуру. Это самые абстрактные искусства. Они не говорят сами за себя. Каждый человек в них видит что-то свое. Вам может нравиться одно и то же здание, но каждого будет привлекать в нем что-то свое. Так же и в музыке. Каждый слышит свою музыку. А если начать анализировать творческий процесс, то можно его и потерять. Так что я не пытаюсь. Я только знаю, что музыка, ноты – это шифр, который каждый музыкант и каждый слушатель расшифровывает по-своему.

Есть мнение, что любые рамки, поставленные над художником, плодотворны. В музыке тоже?

– В музыке рамок очень много. И много людей в футляре – больших любителей правил. Вот их я на дух не переношу! «Тут написано форте, а вы почему играете пиано?» То есть только так, и никак иначе. Но в музыке, как в любом искусстве, все зависит от уровня таланта. Если человек талантлив, он найдет выход из любой ситуации и, даже выполнив все требования, то есть оставшись в заданных рамках, все равно сыграет по-своему. Я принадлежу к тем, кто считает, что если вы нашли какую-то хорошую идею, если у вас появилась какая-то мысль относительно того или иного музыкального произведения, то можно установленные рамки и раздвинуть, ничего страшного не случится. В конце концов, ноты – это только ноты. Музыка не только из них состоит. И если композитор написал одно форте, а ты чувствуешь тут два форте – играй два форте. Только играй! Потому что большинство может сыграть так, как написано в нотах, идеально чисто, выверенно, все точно по штрихам, а толку не будет никакого, музыки в этом не будет совсем. Но тех, у кого есть своя интерпретация, свое видение музыки, – всегда мало. Очень мало. Но их и не должно быть много. Кто сказал, что настоящих художников должно быть много?

Вы готовы к тому, что некоторым может не нравиться то, что вы делаете?

– Не просто готов. Я считаю, что это нормальный процесс. Потому что моя игра – она очень отдельная. Если кто и раздвигает рамки в искусстве, то это я, и я это делаю сильнее всех. На данный момент. Большинству это нравится. А кто-то очень жестко меня критикует.

Вы ощущаете свою жизнь как особенную?

– С формальной точки зрения – да. Мы, музыканты, не ходим на работу с девяти до шести, сам процесс работы со стороны выглядит очень расшатанным: репетиции, вечерние концерты, длительные поездки, все это предрасполагает к встрече с большим количеством людей, чем у тех, кто ходит на работу в офис. А мы все время в полете в прямом смысле слова. Я же абсолютно честен, когда говорю, что ненавижу самолеты, аэропорты, поезда, чемоданы. Ненавижу. Но когда выпадает три дня отдыха и вроде можно расслабиться, то уже не получается. Организму трудно перестроиться из состояния интенсивной работы к состоянию полного отдыха. Почему этот механизм постоянной готовности к сцене так сильно у меня заведен, я не понимаю. Моя жизнь – это музыка и все, что с ней связано, но рано или поздно каждый из нас начинает задумываться о смысле жизни. Правда, подумать об этом удается не так часто. Может, стоит посвятить оставшуюся часть своей жизни чему-то, что может быть крайне полезным для других людей. Ведь наша жизнь очень коротка. И должен быть в ней какой-то смысл. В молодости все происходит иначе. Живешь в предвкушении очередного концерта, выходя на сцену, которую предстоит завоевать, и, поверьте, ни на секунду не сомневаешься в смысле происходящего. А сейчас – ну сыграл я почти во всех известных, больших залах мира, ну записал больше двадцати дисков. А что дальше? – возникает вопрос. У меня перед глазами пример гениального человека – А. Швейцера. Знаменитого теолога, врача, органиста, автора знаменитой книги о И.С. Бахе. В зрелом возрасте, посреди блестящей карьеры и славы, в один прекрасный день он все бросил и уехал в одну из африканских стран лечить туземцев от малярии. Понятно, что лечить их мог бы и любой другой, заштатный врач, но этот теолог посчитал, что уехать в глушь простым лекарем и помогать туземцам важне е, чем заниматься теологией и писать книги о Бахе.

А вы готовы к этому?

– Если я скажу, что готов, то обязан буду завтра пойти в филармонию и написать заявление об уходе. Нет, я не готов к этому. Но я об этом хотя бы думаю.

Как вы себя мотивируете на то, чтобы продолжать заниматься музыкой?

– Это самый больной вопрос. Я не знаю, как у других, но я иногда перестаю понимать, зачем я этим занимаюсь. Я человек более или менее обеспеченный, и если я сейчас все брошу, то на несколько лет благополучной жизни мне хватит. А потом? Ничего другого я делать не умею. Могу только снег чистить. Поверьте, я даже завтрак себе сам не готовлю. Вокруг меня все время были очень заботливые женщины. Мне повезло в этом смысле. Осваивать другую профессию уже поздно, а наслаждаться моим любимым французским коньяком и вкусом сигар надоест через какое-то время. И снова возникнет вопрос: а что дальше?..