Десятый день части 271-ой стрелковой дивизии, в том числе и наш 869 стрелковый полк, успешно наступали и освобождали от врага село за селом. Третий стрелковый батальон, в котором оставалось до роты бойцов, задыхался, но энтузиазм у солдат не ослабевал. Они яростно бросались в бой. В каждой отвоеванной деревне и освобожденные и освободители, прежде всего танкисты, разведчики и пехота, которые первыми шли в атаку, в наступление, переживали неповторимые мгновения. Мы с неописуемой радостью обнимали плачущих женщин, стариков, детей...
...8 сентября 1943 г. в 3 часа дня командир батальона капитан Белкин поднял батальон в атаку. Под прикрытием артиллерийского огня командиры взвода повели солдат в атаку на очередное село Янилось на Донбассе. Комбат руководил наступлением и вносил коррективы в ходе боя. Враг отступал. Какое-то время нашему наступлению благоприятствовало широкое кукурузное поле. Мы наступали в полный рост (кукуруза была очень высокой). Все это время я шел рядом с Белкиным. Отлучался ненадолго только для того, чтобы передать приказы комбата командирам взводов, которые находились в 50-60 метрах от него...
Как я стал ординарцем? Из-за тяжелых потерь в пехоте начальник штаба полка востребовал меня из минометной роты, где я был командиром расчета 82 мм минометов и приказом прикрепил ординарцем командира 1-го стрелкового батальона.
Капитан Белкин был невысокого роста, блондин с крепким телосложением и интеллектуальным типично русским лицом. Из-под тонких выцветших бровей на меня смотрели добрые голубые глаза мужественного командира. Когда я ему представился, он обозрел меня с ног до головы и спросил:
- Сержант, ты нюхал порох?
- Да, уже третий год.
- Я всегда впереди, и ты должен быть возле меня. Не боишься?
- Я доброволец, товарищ капитан. В 41 г. был в народном ополчении, а с июля 1942 г. в вашей дивизии. До сегодняшнего дня был комсоргом минометной роты 3 стрелкового батальона.
Уже после войны я узнал, что командиры стрелковых батальонов в среднем воевали около 6 дней - их убивало или ранило.
Во время наступления я запомнил Белкина с пистолетом ТТ в руке. Идет в полный рост, на лице никакого страха. Смелый, решительный. Его приказы были ясны и точны. Он любил своих командиров и солдат. Не стремился механически исполнять приказы, а принимал решения в зависимости от обстановки.
Уже три дня я возле Белкина. Еще в первом бою за Чистяково он покорил меня ответственностью за вверенный ему батальон. Своим появлением в рядах наступающих он заражал энтузиазмом то одну, то другую роту, всегда стремился быть впереди, подбадривал бойцов.
Последний день комбата начался успешно развивавшимся наступлением. С утра операция шла без значительных потерь. Мы выбили немцев из села и продолжали продвижение. Враг отступал.
И вдруг все изменилось. К железнодорожной линии, довольно высокой насыпи, вышел немецкий танк, а с ним и пехота. Танк не мог перевалить через насыпь и открыл огонь прямой наводкой по нашей пехоте. Наши противотанковые ружья молчали, а стрелки не имели противотанковых гранат. Ряды дрогнули, часть бойцов отступила в кукурузное поле. Я и Белкин находились в двадцати метрах от немецких автоматчиков. Один из них направил автомат на командира, но я на секунду его опередил короткой очередью моего ППШ. Немец упал. Белкин уже под прикрытием поля из пистолета повалил еще троих.
В крайнем напряжении я ждал его приказа, команды.
- Сержант, у тебя есть гранаты?
- Есть, товарищ капитан.
- Дай мне одну.
Мы залегли в пяти метрах от края поля. Все стихло. Немецкие автоматчики, переговариваясь, приближались к нам. Вот они уже в 15 метрах. Командир кивнул мне головой, и мы одновременно бросили гранаты, тотчас отступив еще на 20-30 метров. За нашими спинами раздавались единичные выстрелы. Бой ослабевал, но это неожиданное сопротивление, при котором враг потерял до десятка солдат, раздразнило немцев, и они попросили помощи у артиллерии.
В это время немецкий "Тигр" продолжал стрелять по нашей пехоте...
Солнце жгло невыносимо, и воздух был насыщен порохом и пылью. Наши гимнастерки были мокрыми от пота. Мучила жажда...
Внезапно меня ослепила вспышка огня, посыпались комья земли, и я услышал стон командира. Поднял голову, отряхнул её и увидел его, лежащего на спине, а рядом с ним оторванную до бедра ногу, как будто отрезанную пилой. Комбат был в полном сознании, хотя и очень бледный. "Товарищ капитан, - говорю я ему - немцы близко". Белкин молчал. Он, как и я, был в шоке.
Я взвалил на спину тяжелое тело командира и осторожно потащил его по полю.
Наших не было ни слышно, ни видно, а враги - совсем рядом. Теряя кровь, Белкин слабел. Но он не стонал, лишь несколько раз повторил, что мы не успеем добраться к своим. Я останавливался, чтобы перевести дух и оглянуться назад. Немцы шли по пятам, но с опаской, ожидая новой засады. Мы слышали их голоса.
Наступил критический момент. Потеряв много крови, обессиленный, капитан Белкин приказал мне остановиться, оставить его и уходить к своим.
Я резко возразил:
- Ваш приказ выполнять не стану. Это нарушение клятвы.
- Я умираю, чувствую это, а тебя немцы убьют.
- Не могу, товарищ капитан.
- Последний раз приказываю тебе, прошу тебя - шепотом произнёс он...
Боже, какой ужас! Оставить боевого командира в отчаянном, беспомощном состоянии, доживающего, может быть, последние мгновения своей короткой героической жизни? Нет, нет, это же ужасное предательство.
- Если не выполнишь мой приказ -, сказал мне Белкин, - я тебя сам застрелю, а последний патрон оставлю для себя, чтобы немцы не взяли меня живым.
...Я пошел. Ноги мои словно налились свинцом, в душе - настоящий ад. Позор, позор... Я, который в 16 лет добровольно ушел на фронт, назвавшись украинцем, поскольку болгар не брали, оставил своего командира на поле боя...
Через несколько минут я уже был возле сарая на окраине села. Здесь, возле тачанки, запряженной двумя лошадьми, стояло несколько офицеров.
Кто-то из них, узнав меня, сказал: "Это ординарец капитана Белкина".
- Где Белкин? Он убит? - спросили меня. Я, виноватым, испуганным голосом, опустив глаза, рассказал, что случилось.
- Ах ты, сволочь, - гневно закричал командира полка майор Юркин. - Оставить раненного командира!.. Немедленно расстрелять, - приказал он одному из офицеров... Но через несколько секунд добавил:
- Даю 30 минут, если не принесешь Белкина, будешь на этом месте расстрелян.
- Слушаюсь, - ответил я, - разрешите взять с собой одного красноармейца.
- Бери, и немедленно обратно.
Вместе с солдатом лет 25, имя которого мне не известно, мы пошли за комбатом. Когда вышли к железнодорожному полотну, в 50 метрах от сарая, мы начали по канавке, обросшей высокой травой и бурьяном, ползком пробираться к тому месту, где был ранен Белкин. Солнце палило безжалостно, на небе - ни облачка, полное безветрие. Пот заливал глаза. В 200 метрах мы заметили немцев в кукурузе и залегли. Мне показалось, что прошло очень много времени, пока они в конце концов убрались, унося тела своих убитых и раненных...
Я быстро нашел воронку от рокового снаряда, увидел ногу Белкина в черном хромовом сапоге, немного согнутую в колене, взял ее, и пошел по следу. Увы, комбата в том месте, где я его оставил, не было...
Невозможно описать мое душевное состояние. Я вернулся к командиру полка и, в полной уверенности, что раненного Белкина унесли немцы, положил его ногу на тачанку.
С непередаваемой яростью майор закричал на меня:
- Иди к немцам и без Белкина не возвращайся!
Снова, в полусомнамбулическом состоянии, я вернулся на поле боя. Шел в полный рост, не маскируясь, безразличный и готовый к смерти. И вдруг в небольшом, мелком окопе я увидел своего командира. О, Боже! Я упал на его грудь и залился слезами. Он открыл глаза, полуобнял меня и спросил:
- Что случилось? У тебя есть вода? Страшно хочу пить.
К счастью, у моего спутника-красноармейца было немного воды во фляге, и мы напоили раненного.
Я рассказал Белкину о случившемся, о своих переживаниях.
Комбат меня успокоил:
- Если бы ты остался - наверняка бы погиб. Фашисты были здесь, подошли, но приняли меня за убитого. Один из них толкнул ногой мою руку с часами, и они вернулись к своим.
- Как вы себя чувствуете? - спросил я. Белкин вместо ответа лишь кивнул головой.
Через 10 минут мы на руках принесли комбата к своим и положили его на тачанку. Офицеры окружили его, и Юркин спросил: "Как ты себя чувствуешь, капитан? Ты действительно давал приказ ординарцу оставить тебя?!"
- Да, ответил он, - другого выхода в той ситуации не было. Немцы - под носом, и я не мог давать ему записку... Дыхан - хороший солдат.
Я полагал, что командование отправит Белкина в санбат на тачанке. Но человеческая жизнь для них мало что значила, и мы вдвоем с упомянутым красноармейцем понесли комбата на носилках в ближайшее село...
Солнце спускалось к горизонту, а жара всё не спадала. Я чувствовал смертельную усталость. Вместе с тем меня переполняло безграничное счастье от того, что Белкин жив и, может быть, удастся его спасти. Радовало меня и благоприятное разрешение драматических событий того страшного дня. Если во время наступления я не видел ничего вокруг, то теперь, останавливаясь передохнуть на пятикилометровом пути, я обращал внимание на многоцветие ландшафта, летний зной, легкий благодатный степной ветерок, в котором ощущались запахи полыни, чабреца, подсолнуха...
Немного придя в себя, я спросил комбата:
- Товарищ капитан, давно ли вы получали письмо из дома?
- Неделю тому назад - ответил Белкин.
- Если хотите, я напишу вашей жене и расскажу ей о последних боях...
Он уклончиво ответил, что пока в этом нет необходимости. Я хотел отвлечь его от горестных мыслей, но чувствовал, что беседа утомляет Белкина.
Мы несли его и молчали. Иногда останавливались, чтобы отдохнуть и спросить о его самочувствии. Я невольно вспоминал эпизоды боев, проведённых рядом с Белкиным. Три последних напряжённых дня казались целой вечностью.
Я снова обратился к Белкину по поводу письма его семье, но он сказал: "Я сам... если останусь живым".
Вот и село. Не помню, сколько времени мы потеряли, пока нашли начальника тыла полка, который приказал какому-то лейтенанту найти транспорт. Через несколько минут перед нами уже стояла повозка, запряженная двумя лошадьми. Мы осторожно перенесли Белкина в нее, а рядом с ним положили его командирский планшет с документами. Я подал ему руку, поблагодарил за доброе отношение ко мне и пожелал скорейшего выздоровления. Он слабо пожал мою руку и на прощание кивнул головой.
Подвода тронулась. Мне не хотелось возвращаться в часть - было желание остаться с комбатом и лично передать его в руки врачей, убедиться, что он будет жить.
Тяжелый день подходил к концу. Солнце уже скрылось за горизонтом. Наступила вечерняя прохлада. Тревога за Белкина не оставляла меня, я стоял и смотрел вслед уходящей подводе. Впереди виднелся лысый бугор, за ним, где-то совсем рядом, был санбат.
И тут произошло нечто невообразимое. Когда повозка приблизилась к вершине холма, немцы открыли по ней огонь. Снаряды падали то впереди, то сзади. Испуганные лошади понесли...
Я замер в ужасе. Сознание пронизывала мысль: "Боже, прожить такой день, перенести такие страдания, попасть в руки немцев и вырваться из них и теперь так глупо и нелепо погибнуть?!"
Каждый снаряд рвал мое сердце. Лишь когда повозка перевалила за холм и скрылась за горизонтом, я немного пришел в себя.
О судьбе капитана мне удалось узнать только по прошествии нескольких дней. Когда лошади понесли, у Белкина открылось обильное кровотечение, и в санбат он был доставлен уже мертвым.
Только 30 сентября 1986 г. в Подольске, в Центральном архиве Министерства обороны СССР, я смог установить имя капитана Белкина - Андрей Андреевич, узнать, что мой комбат родился и вырос в городе Соликамске нынешней Пермской области, что в одном из боев в 1941 г., под Москвой, он, тогда лейтенант, был награжден орденом Ленина за уничтожение двух немецких танков. Я написал письмо по указанному в документах домашнему адресу, но ответа не получил.
Отыскал я в городе Городня Черниговской области и майора Юркина. Последнее письмо от него я получил в ноябре 1989 г. Командир полка прожил 90 лет.
P.S. 28 октября 1944 г., в Карпатах, в одном из боев на советско-словацкой границе, мне, как и моему комбату капитану Белкину, оторвало ногу от бедра.