Андрей Смирнов

Содержание

1. Суркову?
2. Это я понимаю. Им же всем не нужна сейчас память о советской власти, они естественным образом поддерживают все антисоветское. У вас с ними разные претензии к советскому – вам не нравится кровь, а им не нравится масштаб…
3. Ничуть.
4. Я и помню. Было отвратительно, но сейчас хуже.
5. И кому за это спасибо? Лично Ленину, что ли?
6. А по-моему, она как раз к десятым годам была совершенно мертва, и большевизм дал ей гальванический удар…
7. Положим, зверствовал не только Тухачевский – Антоновы были не ангелы.
8. Почему вы заинтересовались именно этой историей? Вы же не из крестьян и не из Тамбова.
9. Раз уж вы вспомнили о «Вокзале»: ваш отец действительно относился к нему так, как показано в новелле вашей дочери Дуни Смирновой?
10. Кто же был единственный поддержавший?
11. Но спасибо советской власти уже за выкованную ею породу людей. Иными словами, за героев вашего же «Белорусского вокзала»…
12. Ну, если «Белорусский вокзал» топорно сделан…
13. Как вы относитесь к тому, что делает в кино Дуня Смирнова?
14. Почему вас ни разу не позвали на «Школу злословия»?
15. Вы сыграли Бунина в фильме по Дуниному сценарию – Денис Горелов еще назвал рецензию «Иван Дунин». Ваше сходство с ним, все более заметное с годами, чисто внешнее или вы замечаете и внутренние параллели?
16. Я спрошу все-таки про современность, хотя это почти всегда опошляет разговор. У вас нет ощущения, что мы сейчас стоим на пороге исторического перелома, сопоставимого, может быть, с революцией?
17. Что ваша картина кого-то заставит задуматься, вы допускаете?
18. Вы будете еще снимать?
19. Да вроде только что закончил фильм.
20. Напоследок объясните: почему вы никак не отметили юбилей?

В этом году он отметил семидесятилетие, но так, что этого никто не заметил. Он сам так постарался.

– Я поставил, наверное, рекорд – у меня между последним кадром, который я снял как режиссер, и новой картиной прошло без году тридцать лет. Фильм «Верой и правдой» доснял я в семьдесят девятом, а первые кадры «Бабы» снял в 2007-м. Сейчас, когда картина закончена, можно отмечать двадцатипятилетний юбилей замысла. В восемьдесят седьмом, когда начались реформы, я, помню, ночью вскочил и записал: теперь, наверное, можно снять фильм об антоновском восстании. Сценарий сочинялся лет десять, и хорошо помню, как в середине девяностых, во время Недели российского кино в Стокгольме, мы сидели в номере с Данелией и Хуциевым. Они спросили, сколько мне надо денег на новую картину. Я сказал: миллионов шесть. Они захохотали – это казалось совершенно нереальным. Тем не менее примерно в эту цифру она и обошлась, чему я сам до сих пор не верю. В титрах – четыре благодарности: Роману Абрамовичу, Виктору Вексельбергу, Альфреду Коху и Владиславу Суркову.

Суркову?

– Ну да. Я оказался у него по поводу другого проекта – «Свобода по-русски», десятисерийная история парламентаризма в России. Сейчас этот документальный цикл уже вышел на DVD, причем без всякой рекламы продались 3000 экземпляров, а попутно он лежит в Интернете. Идея – моя, режиссеры – разные, но высококлассные, в роли ведущего – Юра Шевчук. Ни один телеканал, естественно, не заинтересовался. Сурков прочел сценарий и сказал, что в нем все правильно.

Это я понимаю. Им же всем не нужна сейчас память о советской власти, они естественным образом поддерживают все антисоветское. У вас с ними разные претензии к советскому – вам не нравится кровь, а им не нравится масштаб…

– Я слежу за вашими публикациями и знаю, что вы склонны к эпатажу.

Ничуть.

– Но как можно – не в порядке эпатажа – признаваться в любви к советскому? Не обижайтесь, я был гораздо более советский, чем вы. Я был председатель совета дружины, меня делегировали в Кремль на слет пионеров, и я там потерял сознание от счастья. Потерял в буквальном смысле, очнулся в медпункте, увидев склоненную надо мной маму. Но то ведь пятидесятые годы, гипноз был особенно силен, думать почти никто не умел. А вы застали семидесятые, распад, должны помнить.

Я и помню. Было отвратительно, но сейчас хуже.

– Сейчас не хуже уже потому, что вы можете уехать отсюда – и едут, кстати, со страшной силой. В Праге повсюду звучит русская речь, робко разбавляемая чешской. В Париже, Нью-Йорке – всюду с вами говорят по-русски. Советская власть среди прочего была ужасна именно своей герметичной закупоренностью – от нее некуда было деться. Иное дело, что мы хотим жить тут, это наш выбор, но нет чувства этой плотно заткнутой бутылки. Помню, стоим в очереди за мясом с беременной женой, потому что дают килограмм в одни руки, и какая-то старуха закричала: и так жрать нечего, а они еще рожают! Нет, представить себе злобу и замкнутость тогдашней России нынешний человек не может, а уничтожение такого количества своих – вещь, кажется, немыслимая в истории вообще.

И кому за это спасибо? Лично Ленину, что ли?

– Спасибо за это французскому Просвещению с его прекраснодушной концепцией прекрасного человека. Человек по природе ведь добр, учит Руссо, и надо лишь поставить его в правильные социальные условия… Исходя из этой гуманнейшей мысли о добром человеке, они поубивали миллионы в борьбе за правильные социальные условия. А человек по природе всяк, часто зол, часто слаб, и нельзя из него все время выбивать человеческое: тот, кто думает о человеческой природе хуже, обходится с ней милосерднее. Мы за Просвещение заплатили страшней французов: у них обернулось дело только Великой французской революцией, во время которой в процентном отношении погибло куда меньше французов, чем русских в ХХ веке, – а у нас все тянулось 70 лет, и не надо думать, что в смысле озверения семидесятые так уж отличались от тридцатых. Я понимаю, что вы мне сейчас возразите: у друга моего, первоклассного поэта Александра Кушнера, сказано: «Ты себя в счастливцы прочишь, а при Грозном жить не хочешь?» При Грозном было так, и при Анне Иоанновне, и при Петре – человеческая жизнь в России никогда не стоила особенно дорого. Но такого, как при большевизме, Россия не знала ни при одном царе. Больше того: в конце девятнадцатого – начале двадцатого века она стремительно выходила из дикости.

А по-моему, она как раз к десятым годам была совершенно мертва, и большевизм дал ей гальванический удар…

– Это вы повторяете то, что большевизм придумал для самооправдания. Агония, распад, бездарность Романовых… Что же, это было, но было и то, что каждое третье пшеничное зерно в мире – русское. Россия экспортировала хлеба больше всех, а большевики довели до того, что в деревнях младенцев ели. Голод бывал и в царской России, кто спорит, но никогда она не доходила до каннибализма. Большевизм бил по двум главным, личным врагам Ленина, к которым у него была совершенно дьявольская ненависть: как ни говори, а двумя столпами, на которых стояла Россия, были крестьянство и православная церковь. И то, и другое было не в лучшем состоянии к началу двадцатого века, но вместо лечения Ленин им прописал уничтожение. И главными целями советской власти было – уничтожение крестьянства, в котором Ленин видел только дикость и собственничество, и православия, которое он, законченный атеист, считал идеологией угнетения. Что же, революция делалась против помещиков? Да в помещичьей собственности на тот момент почти не осталось земли, на безземельных ее все равно не хватило! Мишени так называемой Октябрьской революции – деревня и церковь. Тамбовское восстание и было реакцией на эти два главных удара. В крови его топили с нечеловеческой жестокостью: против антоновцев были брошены войска Тухачевского, получившего по носу под Варшавой, кавалеристы Котовского – всего больше 100.000 красноармейцев, сотни пулеметов, бронепоезда. Заместителем Тухачевского назначен Уборевич. При подавлении антоновского восстания единственный раз документированно, при многих свидетелях, применено химическое оружие против собственного народа – снаряды с ипритом. А Тухачевский писал открыто, что «без расстрелов ничего не выходит», – в селе Паревка расстреляли в один день 80 заложников. Поскольку мужчины все в войсках – либо в антоновских, либо в красных, – то все это были старики, женщины и дети. А в школах – я заходил, учителя меня в школьные музеи приглашали – висят по-прежнему портреты чекистов. Я пытаюсь объяснять: но это же вас, дедов ваших и бабок расстреливали! У меня на съемках одна старуха из массовки, баба Катя, привела на площадку свою 92-летнюю мать, и та говорит: вот там, где ты стоишь – я видела, мне четыре года было, – стоял мой отец, когда его расстреливали. Они все там с этой памятью живут – о каких оправданиях социализма вы говорите?!

Положим, зверствовал не только Тухачевский – Антоновы были не ангелы.

– Антоновы защищали свою землю, которую уродовали у них на глазах. В Тамбовской губернии в двадцатом был голод, а ведь кубометр именно тамбовской земли хранится в Парижской палате мер и весов как эталон плодородной почвы! (Он путает. В Париже – куб воронежского чернозема, хотя сути это, конечно, не меняет. – Прим. ред.) Наложили продразверстку 11 миллионов пудов – а год был неурожайный. Антонов был эсеровским боевиком, на каторгу попал за ограбление с убийством, Февральская революция его освободила. А погибли они с братом геройски в июне 1922 года в Нижнем Шибряе. У каждого – по несколько смертельных ран. Мы в тех местах и снимали. Но Антоновы в картине не появляются, это история частная, хотя и с огромной – до тысячи человек – массовкой. Начинается с 1909 года, заканчивается 12 лет спустя. Это история, в общем, про русский Китеж. Там и начинается с того, что камера спускается под воду – и то, что на дне, оживает. Но сюжета рассказывать не буду, позову на премьеру.

Почему вы заинтересовались именно этой историей? Вы же не из крестьян и не из Тамбова.

– Там мне многие бабки говорили: да ладно, Сергеич, видно, ты наш, местный! А заинтересовался я этим, когда снимал «Ангела» по малоизвестному рассказу Юрия Олеши. Вот тогда, делая фильм про Гражданскую, я стал читать русскую религиозную философию и скоро уяснил себе, что такое советская власть. Так что к началу работы над «Белорусским вокзалом» по сценарию Вадима Трунина, изрядно изувеченному, уже представлял, с чем мы имеем дело.

Раз уж вы вспомнили о «Вокзале»: ваш отец действительно относился к нему так, как показано в новелле вашей дочери Дуни Смирновой?

– Эта новелла почти документальна, хотя отношение отца к фильму менялось. После премьеры, когда его спрашивали, как он, автор книги «Брестская крепость», относится к картине, он отвечал, что ему все нравится и что его книга, вероятно, повлияла на сына. А прочитав сценарий, сказал мне: я бы его закрыл. Мы победили в войне, а у вас там сплошь неустроенные судьбы. У меня с отцом вообще бывали трения, но, когда стал вдруг известен диагноз, все это оказалось таким несущественным. Он умер на 61-м году – рано по нынешним меркам: я его уже на 10 лет старше. А тогда я был убежденный нонконформист, длинноволосый и бородатый. Меня в таком виде не хотели пускать в Дом кино, когда показывали «Вокзал» делегатам партийного съезда. Да еще какой-то дурак, представлявший нас, заявил со сцены, что авторы посвящают фильм съезду. Я не выдержал – клянусь, что выпил перед этим всего сто грамм водки, так что не в ней дело – и сказал, что считаю себя глубоко оскорбленным. Что картина – два года нашей жизни, и мы ни к чему их не приурочивали и никому не посвящаем. «Впрочем, – сказал я, – если вы приурочили съезд к выходу нашего фильма, мы не возражаем». Был грандиозный скандал, причем меня поддержал один человек, а охаяли сотни. Включая Андрея Кончаловского, всегда учившего, что отвечать «им» надо работой, а не демонстрациями!

Кто же был единственный поддержавший?

– Булат Окуджава, встретивший меня на улице и сказавший: «Молодец! Пусть они знают, как их ненавидят». Окуджава был человек умный и трезвый, и слова его пришлись вовремя.

Но спасибо советской власти уже за выкованную ею породу людей. Иными словами, за героев вашего же «Белорусского вокзала»…

– Но они-то никуда не делись! Единственное, что страна продолжает делать с исключительным постоянством – плодить красавиц и гениев. Я недавно загляделся в метро: Господи, какая красота, откуда такие лица? И люди, подобные этим ветеранам, появляются – причем, заметьте, без войны. И мозги еще не все утекли. Нужны или не нужны государству красивые и умные, а появляться они будут неуклонно. Кстати, «Белорусский вокзал» – притом что он довольно топорно сделан по-режиссерски, как мне сейчас кажется – в финале, лучшем куске фильма, именно эту убежденность и транслирует.

Война на русском пространстве решила одну важную проблему. Народ традиционно расколот, и не на русских и инородцев – нет, он расколот внутри себя. И к единению способен, только когда враг стоит у столицы. Почему и вспоминает это время как счастливое.

Ну, если «Белорусский вокзал» топорно сделан…

– После «Бабы», кажется, я могу лучше.

Как вы относитесь к тому, что делает в кино Дуня Смирнова?

– Мои дети, все четверо – три дочери и сын – отличаются патологической самостоятельностью, так что сбить их с пути советами я не боюсь, они почти наверняка сделают наоборот. Я вижу ошибки Дуни в сценарных или режиссерских работах, но в целом, что же скрывать, они нравятся мне. Стыдиться там нечего.

Почему вас ни разу не позвали на «Школу злословия»?

– Ну, еще бы не хватало! Брат продюсер, дочь ведет, я в гостях… Да мне вообще кажется, что ее закрыть пора, сколько можно!

Вы сыграли Бунина в фильме по Дуниному сценарию – Денис Горелов еще назвал рецензию «Иван Дунин». Ваше сходство с ним, все более заметное с годами, чисто внешнее или вы замечаете и внутренние параллели?

– О чем вы, я никогда себя так высоко не ставил. Бунин – мой любимый писатель, и если вы посмотрите вот на этот его портрет восемнадцатого года, который всегда у меня тут висит, – увидите лицо патриция. У меня в лице ничего патрицианского нет и неоткуда быть. Бунин дал ключ к пониманию русской деревни, да и русской революции – в «Деревне», собственно, уже все написано, там есть и зверство, и темнота, и что хотите. Но большевизм тем и ужасен, что поставил именно на это зверство, развязал ему руки. Зверство – всегда реакция на несвободу, в несвободе оно расцветает. Стоило дать людям хоть чуть вздохнуть – деревня поднималась немедленно. Русский промышленный подъем и культурный расцвет Серебряного века – это всё реакция на реформы Александра II, реакция, которой он не дождался, потому что его убили. Стоило отменить крепостничество – и дети освобожденных крестьян слушают лекции в Москве в народных университетах, выписывают учителей из Германии и Голландии! НЭП дал крестьянству вздохнуть – и оно за пять лет накормило Россию, в крестьянских семьях опять по пятеро детей, зерно идет на экспорт! А потом, когда это все уничтожается, 5 миллионов семей – это как минимум 30 миллионов человек! – едут в Сибирь на смерть. Россия всегда выдавала блестящие результаты, чуть ей разрешали хоть немного пожить, – и немедленно отвечала зверством и темнотой на любые зажимы, и все это есть в «Окаянных днях», когда он выходит на улицу после московского восстания и видит другую толпу, лица другие. Повылезли рожи, рыла. Почувствовали свое время. И всегда у нас так: расстрел ли парламента, отмена ли выборов – рыла. Их атмосфера.

Я спрошу все-таки про современность, хотя это почти всегда опошляет разговор. У вас нет ощущения, что мы сейчас стоим на пороге исторического перелома, сопоставимого, может быть, с революцией?

– Прогнозировать не берусь, но если Путин решит избраться еще на шесть лет... Вот вы можете отличить «стабильность» от «застоя»? Я – нет. Я не вижу выхода, кроме нормального парламентаризма, но не вижу и сил, которые в нем заинтересованы. А революции, честно скажу вам, очень не хочется. Я в том же Тамбове вижу и нормальное предпринимательство, и вполне приличную власть, и при нормальном развитии все могло бы очень быстро встать на ноги, – но есть ли у нас те самые пресловутые несколько лет без потрясений, сейчас не скажу.

Что ваша картина кого-то заставит задуматься, вы допускаете?

– Нет, таких иллюзий у меня давно нет. Мое дело – рассказать.

Вы будете еще снимать?

– Хочу. Придумана камерная история, но, хотя в начале восьмидесятых я твердо решил переквалифицироваться в сценаристы, писать эту вещь не решусь. Я очень хочу, чтобы ее написал Александр Миндадзе. При случае скажите ему. Хотя он сейчас занят…

Да вроде только что закончил фильм.

- И уже делает новый, у него простоев не бывает.

Напоследок объясните: почему вы никак не отметили юбилей?

– Я его отметил! Наилучшим образом. Мы озвучивали фильм в Праге, а на день рождения с женой съездили в Вену. Послушали в Венской опере «Сомнамбулу» Беллини, утром пошли в музей поглядеть на Вермеера и Климта, поужинали в кафе и вернулись работать.