Эдуард Бабаев

Родился 1 июня 1966 года в Новомосковске Тульской области, в городе без корней. Его начали в тридцатых годах прошлого, ХХ века на макушке Среднерусской возвышенности. Строили химическую крепость Советского Союза, и рядом понадобился город, сперва его назвали Бобрики (на земле князей Бобринских), потом Сталиногорск (царь Иосиф Сталин умер в марте 1953-го). Когда открылись злодеяния Сталина, город получил жалкое имя Новомосковск, нашли ветеранов-комсомольцев-первостроителей, вспоминайте, они вспомнили — когда мы строили подмосковный гигант, насыпали величайшую в Европе земляную плотину, мы говорили: строим Новую Москву. Разве это родина?

семья из южных областей России — из прежней Курской области, поделенной на Курскую и Белгородскую.Дед Василий Максимович жил в деревне Тереховка (есть такая в Солнцевском районе) и работал в колхозе плотником. Его отец закончил знаменитый в тех краях Курский железнодорожный техникум, его направили в Новомосковск кочегаром на паровоз. В общежитии отец познакомился с моей матерью — Людмилой Федоровной Калашниковой. Мама из Валуек — Валуйки поставил Борис Годунов на границе с Украиной. Мама после Харьковского медучилища устроилась лаборантом на санитарно-эпидемиологическую станцию — тоже на железной дороге в Тульской области. И жизни пересеклись.

Калашниковы не слышали, что есть вымирающая Тереховка — двадцать восемь дворов, однофамильцы, в магазин за хлебом — двадцать километров. А Тереховы знали про Валуйки — река, большая станция, монастырь, дед ходил туда на ярмарку, а бабушка, получив на суде четыре года заключения, перебирала на валуйском складе картошку, дожидаясь попутного поезда в лагерь.

Глубже родословную я копал, но там шепот, мозоли, соль и обыкновенное: пахали, сеяли, пасека, семь десятин, гнули колеса, высматривали невест в церквях, мужики воевали, женщины побирались после пожаров, терпели от злых, добрые спасали, не воровали, хоронили первенцев, умирали бесследно и молча, не увернувшись от сабли в Старом Осколе, посидев на холодном камне, застудившись в ночевке на постоялом дворе, объевшись огурцами, пропав под Курском в атаке, извещение пришло только в сорок шестом, иссохшись и коротко сгорев. Университет закончил один я.

Сейчас университетов полно, любых, и за деньги, а в Советском Союзе “университетом” выглядел один — МГУ, Московский государственный университет имени Ломоносова.

Для провинциала “поступать в Москву” значило дерзать, а “поступать в МГУ” — замахнуться на подвиг. Все “провалившиеся” отчитывались одинаково: на экзамене полностью и блестяще ответил и на вопросы билета, и на дополнительные, и уже поступил, но следом вошел сын директора универсального магазина, дочь генерала или грузина (бедные грузины не приезжали) — “блатного” соискателя мигом вбивали на место провинциала — вычеркнули прямо из списка зачисленных синим карандашом и сверху вписали новое имя красным. Все поступившие не рассказывали ничего, ибо не возвращались.

атаковал факультет журналистики летом 1984 года, не зная английского и часто ошибаясь в письменном русском. Нарядные пожилые “англичанки”, волосы крашены в белый цвет, в конце экзамена писали для меня на бумажке русскими крупными буквами то же, что спрашивали по-английски вслух — ну, понял? а теперь?! — и поглядывали с тоской, а чудилась в них брезгливость. Что мне оставалось? Ныть заученное: “Я приехал из Белгородской области. Работаю в районной газете. Пишу про сельское хозяйство” (мать, не губи, как мне тягаться с выпускниками спецшкол, приписанными к журфаку с колыбели?! я работяга, я вашего не откушу, буду пахать овраги и болота, все, что вашим даром не нужно!) — и пожалели, перо качнулось от убийственной “три” к “хорошо”, “четыре”, — дыши до следующего экзамена.

Лишние и отсутствующие запятые в сочинении я объехал, изложив “Жанровое и стилистическое новаторство лирики Некрасова” краткими предложениями без единой запятой: “У каждой эпохи есть свой поэт. Свое знамя. Таким был Николай Некрасов”. “Только орфографические ошибки не дают возможности поставить автору высшую отметку” — начертал на моих страничках человек, решающий судьбы (так я тогда думал, дурак!), чье имя не важно. Три “четверки”, одна “пятерка” — “одного балла” не хватило, по совету добрых людей я написал заявление о приеме на заочное и на два года ухнул в армию, чтоб после службы вернуться сразу на дневное. Вы ничего не теряете, говорили добрые люди, они так думали, оставаясь на местах, когда земля выворачивалась из-под ног, накрывая меня на два года, переделывая на всю жизнь. Я потом устал ненавидеть уродов, при встрече разевавших рты: “Га? Ты уже отслужил? Так быстро?”.

Вот только что подумал: самых красивых девушек на журфаке я видел среди абитуриенток — те, что поступали рядом с тобой и поступили. На журфаке красивых хватало, особенно на вечернем отделении (вечерников мы редко видели и не знали имен — объяснение в этом), в библиотеке меня еще потрясала одна, в читальном зале периодики, не буду описывать, чтоб в памяти не убивать, я четыре года не осмеливался на нее прямо взглянуть — а на четвертом курсе отступать стало некуда, подползает регистрация брака по соседству с кинотеатром “Форум” (на место ЗАГСа въехал потом “коммерческий магазин”, на место “комка” въехало отделение “Мост-банка”), и тогда я посмотрел — что оставляем на берегу, что не суждено, — так, ничего, тонкие губы.

А абитуриентки — да (да это просто переживаемая минута их раскрашивала) — последние экзамены, солнце, уже ясно, что поступаем, попали, да, легкость, башка, набитая годами, битвами, решениями партийных съездов и земских соборов (забудутся вмиг, когда рука отработавшего свое экзаменатора потянется к зачетке), сидишь, подталкивая ногой под соседний стол ненужную шпаргалку, и улыбаешься незнакомой, но твоей девушке в белом, длинном, черные короткие волосы (чуть помню еще, а скоро забуду совсем и буду врать, а может, и сейчас) — доплыли, общая судьба, и не спешишь: никуда ведь не деться друг от друга, никуда она, такая красивая, московская, таких прежде не видел, не денется, как и все вокруг — посмотри, улыбаются и знают то же самое.

Больше их не видел. Может, просто не поступили. Хотя знал: сработала смерть, одна из ее веточек, листочков, которые так далеко от ствола, от корней, от плотной глиняной ямы, что, хоть так же неотвратимы, но еще не черны — бледненькие, в них что-то проглядывает на просвет, какая-то красота, которая, выходит, в смерти по-предательски есть. Ладно, не хочу про это думать.

Из армии вернулся, когда осень хрипела последней хорошей погодой, и поселился в 806-й комнате Дома аспиранта и стажера на улице Шверника, лежал на кровати, вот ветер сиплый от простуды, то дальше, то ближе, а то — вообще нет, и ночь, и должно хорошо быть потому, что в тепле, мало что тревожит, кроме своего тлена и пока не оскаливших свои пасти неумолимых болезней родителей, хорошо и просто — в армии это называлось счастьем, а теперь никак не называется.

Факультет журналистики находится в здании “нового университета”, через дорогу от старого, что строили Казаков и Жилярди. На левом углу улицы Никитской, на месте Опричного двора, по дороге в Новгород, на волю, архитектор Тюрин в 1835 году перестроил для нужд университета дом ХVIII века, а в 1904 году дом еще раз переделал Быковский. Правый флигель с полуротондой (я видел, что это, но словами объяснить не могу). Отпевали здесь Гоголя.

перечитал воспоминания своих предшественников от эпохи “студентства”, когда на курсе училось двадцать человек, и через конец 30-х, 1848-й, 1857-й, 60-е до конца 80-х — все смешно одинаково заканчивали свой труд: с моим уходом все прекратилось и “высокое значение Московского университета в жизни русского общества утратилось навсегда”! Почему? Либо это понятное заблуждение, что твоя лишь молодость прекрасна и больше не будет таких красивых девок, как твои, и что величие России угасло с той минуты, как ты зашаркал, опираясь на палочку. Либо и вправду ступеньки все время бежали вниз и мы учились уже на дне подвала.

Черт его знает. Они описывали какую-то каменную крепость: “святое место”, “святилище просвещения”, любовь к отечеству, заронить семена, которые будут плодоносить всю жизнь, возбудить страсть к идеалам, любовь к свободе, отцы и дети, кто виноват, поколения — от всех глыб нам (вот здесь удобно прятаться за “нам”) не осталось даже песочка под ноги. Какие-то там клятвы на Воробьевых горах. Лично у меня не имелось никаких “святейших достояний души”, связанных с университетом, да и вообще хоть каких-то; я не видел студентов, к которым можно пристегнуть “духовная биография”. Какие там споры о правде, когда в гости ходили только за тем, чтобы выбрать бабу. Студенческая жизнь не науки, а общага — свобода от домашней привычности.

Профессор Редкин в сороковые позапрошлого века начинал первую лекцию: “Милостивые государи, зачем вы сюда явились?”. И сам отвечал: “Вас вело в университет предчувствие узнать здесь истину и сделаться в отечестве защитниками правды”. И заканчивал своей любимой поговоркой: “Все минется, одна правда останется”. И ведь это так и было, так чуялось, если не считать русскую литературу девятнадцатого века большой ложью или большим заблуждением, как и всю нашу страну.