Марианна и Владимир Роговская и Соколов

Источник информации: журнал "КАРАВАН ИСТОРИЙ", сентябрь 1999.

-У вас такое красивое имя - Марианна... Откуда оно?

- В Польше это очень распространенное имя, хотя папа иногда шутил, что назвал дочку в честь сестер Ленина - Марии и Анны. Роговские в Россию из Польши перекочевали. Видимо, в роду было много военных, потому что на родословном древе нашем вся символика военная - знамена, горны, барабаны... Папа никогда не скрывал своего дворянского происхождения.

- Как же ему удалось остаться в живых?

- Не знаю. Мама всегда возмущалась тем, как он этим бравировал, потому что действительно риск смертельный был и для него, и для семьи. Но вот бывает так...

Возможно, его спасло то, что он никогда не стремился сделать карьеру. Каждый раз, когда намечалось какое-то повышение по службе, он приходил в ужас и категорически отказывался. Папа был инженером-автомобилестроителем, одним из создателей "БЕЛАЗа". С Юрием Долматовским, братом поэта Евгения Долматовского, конструировал амфибию - этот интереснейший проект потом почему-то закрыли.

Папины друзья были в основном литераторы. Помню, как мы поехали на дачу к Мариэтте Шагинян. Я еще маленькая была, думала увижу красивую даму. А нам навстречу вышла низенькая кургузая старушка, над висками у нее висели две седые реденькие пряди. Мрачная, посмотрела так страшно... На нее (я потом уже об этом узнала) кто-то сочинил эпиграмму:

Железная старуха Мариэтта Шагинян -

Искусственное ухо рабочих и крестьян.

Она действительно была глуховата, в разговоре все время прикладывала ладонь к уху, да и голос у нее был какой-то странный. В общем, она меня напугала.

Много лет папа общался с Корнеем Ивановичем Чуковским: осталось детское ощущение громадного веселого мужчины. Он тогда писал "От двух до пяти", собирал всякие смешные детские словечки. А папа вел дневник с моего рождения, записывал все, что я произносила, и пересказывал Корнею Ивановичу самые забавные выражения. "Маечка сказала: "Я заключила дверь", - это мой вклад в его книгу.

В нашем доме любили поэзию. Папа сам писал стихи и часто читал вслух любимых поэтов. А мне очень хотелось узнать, кто они - эти Прекрасные дамы, которым поэты посвящают такие чудные стихи. Я просила папу рассказать мне о них. Папа рассказывал и однажды сказал: "Вырастешь - и тебе поэты будут посвящать свои стихи. Только замуж за поэта выходить не надо".

- Вы ведь действительно встретили своего поэта, который подарил вам столько прекрасных строк... И, совсем как булгаковская Маргарита, были в то время замужем за государственным человеком...

- Мой муж был военным дипломатом. В те годы это считалось пределом мечтаний - выйти замуж за дипломата и уехать с ним за границу. Но время от времени мне снился страшный сон, что я до самой старости живу с Борисом. Сон повторялся, мучил. Это казалось необъяснимым, у нас были неплохие отношения. Но меня не покидало ощущение, что главная встреча в моей жизни еще впереди.

Я ведь рано вышла замуж. Случилось это очень странно. Воспитывали меня в католической строгости: мне было категорически запрещено знакомиться на улице. И вот единственное мое уличное знакомство закончилось браком. Я ехала домой из университета, а мой будущий муж стоял у метро "Площадь революции", они целой компанией кого-то ждали. Он, как потом рассказывал, увидел меня - и пошел следом, точно оглушенный. Я вышла из метро - он за мной. Подошел, заговорил, попросил телефон. Я сначала хотела назвать какой-нибудь чужой номер, как обычно делала, если кто-то приставал на улице. Но он показался мне таким взрослым... Подумала: неудобно обманывать такого солидного человека - и отказала. На следующий день смотрю - он стоит у моего подъезда, еще через день - опять... Вышла, чтобы с ним поговорить, а тут папа мой идет: "Вы почему здесь стоите? Давайте к нам, чай пить".

Папе он сразу понравился - военный человек, успел побывать в Китае, когда там шла война, заработал шрам и китайский орден, все это так романтично... Дальше - больше. За чаем выясняется, что он едет в Ригу. Папа говорит: "Прекрасно, у нас там тетя живет, мы с вами передадим ей посылку". Тетя буквально в него влюбилась и поселила у себя. Он ей каждый день пел о любви ко мне и бесконечно летал в Москву - мог прилететь ночным рейсом на два часа, чтобы встретить со мной Новый год. Цветами засыпал в любое время года. В результате всех моих поклонников растолкал локтями.

- А у вас были поклонники? Или веселые студенческие романы?

- Нет, поклонники. Один из них (тоже, кстати, был поэтом) даже вены себе резал, когда я вышла замуж. Меня тогда все очень осуждали.

- Как же вы решились выйти замуж?

- Я заболела, свалилась в тяжелом гриппе, и вот тогда он меня совершенно покорил какой-то удивительной преданностью. Борис дни и ночи просиживал у моей кровати, не ходил на работу. Сидел на полу, голова его лежала на постели. Я открывала глаза и видела эту склоненную темную голову. Перед таким натиском я не устояла. Думаю, что в этом было дело.

- И вы сразу уехали за границу?

- Нет, не сразу. Это немножко смешно, но мне не разрешил... папа. Он вообще был против моего замужества, даже со свадьбы ушел. Поженившись, мы должны были сразу отправиться в Сирию, но папа сказал: "Пока она не закончит университет, никуда не поедет". Я послушалась - такая была примерная дочь, и Борису пришлось лететь одному. Потом ребенок родился - мы побоялись везти его в жаркие страны. Но вот когда в 1968 году Борису предложили ехать в Каир, я не устояла. Как раз тогда я впервые прочитала роман "Мастер и Маргарита".

Он печатался в журнале "Москва" и произвел на меня впечатление ошеломляющее. Я знала его почти наизусть, особенно любовную линию и библейскую. Бредила Востоком, мечтала ощутить аромат древнего мира... а тут мужа посылают в Египет.

Корней Иванович Чуковский, узнав, что я собираюсь с мужем в Каир, тут же выдал свою строчку: "О, не ходите, дети, в Африку гулять..." Это он так предостерегал меня от ухаживаний арабов. Я уехала - и через месяц пришло известие о его смерти...

- В Каире, наверное, страшновато было - Египет в тот момент воевал с Израилем...

- На городе это никак не отразилось. Единственное - каждый выезд надо было согласовывать с консулом и послом. Но Борис обладал особыми привилегиями, так что поездили по стране мы немало.

Он работал в аппарате экономического советника, но должность эта была военная. Как я потом поняла, они снабжали воюющий Египет оружием. Помню, под Новый год устроили какой-то капустник и пели песенку на пушкинские слова: "Торговали мы недаром неуказанным товаром". Получилось, как говорится, не в бровь, а в глаз. Они действительно торговали неуказанным товаром - танки, автоматы... Там же вся техника наша была. Но я, разумеется, в эти дела не вникала.

Больше всего меня поразил запах Каира, до сих пор он мне снится. Когда вышла из самолета, он меня просто оглушил. Был синий вечер, кобальтовый, и такой же яркий синий запах. Я потом много летала по африканским странам, но такого запаха больше нет нигде. Необыкновенный запах, по которому я начинала скучать, уезжая в отпуск или по делам, - я же часто летала в Россию. Деньги мужу платили немалые, мы не тряслись над ними, как многие русские, что везли из Египта драгоценности, а тратили их на путешествия. Летали в Асуан, Фивы, Луксор, Александрию - все объездили, посмотрели. Как только самолет приближался к Каирскому аэропорту, я начинала вся дрожать, предвкушая этот чудный запах. Но от города первое впечатление было очень странное. Дома все какие-то серые, однотипные...

- Но в Каире есть и роскошные особняки - на острове, который напоминает Манхэттен.

- Мы там и жили - на острове Замалек. Это действительно изумительной красоты район - в дельте Нила, со всех сторон окруженный водой, самая фешенебельная часть Каира. Там роскошные виллы, сады, фонтаны.

Посольство было огромное, в Египте тогда работали тысячи советских специалистов. Местные жители нас недолюбливали - на Востоке принято давать бакшиш, а наши были скуповаты. И арабы говорили: "Англичан мы уважаем - они могли ударить, но тут же давали фунт. А русские, хотя и вежливые, но никогда и пенса не дадут".

Вся наша колония жила в городе. Но те, кто торговал."неуказанным товаром", были на особом положении: к экономическому советнику относились чуть ли не с большим почтением, чем к послу. В самом лучшем месте этого Замалека, на мысу, стоял бывший дворец короля Фарука, который он построил для своей любовницы. И вот наш экономический советник...

- ...занял место бывшей королевской любовницы.

- Да, и Борис снял квартиру неподалеку. Он понимал, что если будем жить в этом посольском клоповнике, то я, конечно, там не задержусь. Наши окна смотрели прямо на Нил. Выходишь на балкон - и такое впечатление, будто стоишь на носу корабля, плывущего по реке. Внизу какие-то лодочки... В одной из них обитала целая семья. Слуга у нас был очень смешной - многоженец. Первая его жена жила тут же, в Каире, а вторая, любимая, - в Александрии, и периодически он начинал жалобно тянуть: "Мадам, Амин - Искандерия..." Это означало, что я должна его отпустить на несколько дней к любимой жене.

- Тяжело было в Россию возвращаться?

- Нет, я очень скучала по дому. Я полюбила Египет, и в то же время всегда хотелось в Москву. У меня был стимул - я стремилась сюда, потому что у меня уже был роман.

- Вы встретили своего Мастера?

- Я видела его и раньше и очень любила его стихи. Их вся Москва в то время твердила наизусть. Книги достать было трудно, и я вырезала стихи Владимира Соколова из газет, даже в Каир брала с собой эти вырезки. А увидела его впервые еще в университете, на поэтическом вечере. Они пришли к нам все вместе - Вознесенский, Евтушенко, Рождественский и Соколов.

Лариса Васильева, моя однокурсница, шутила потом: "Вот, я тогда уже влюбилась в Володю Соколова, а ты..." В тот момент мне действительно больше Женя нравился.

Он был худенький, вдохновенный, громогласный. Через несколько лет, когда я уже работала в Литературном музее, стал просто знаменитостью. Помню один его вечер в музее - вся Якиманка оцеплена, у дверей дежурит конная милиция, но поклонников невозможно остановить. С улицы их не пускали, так они какими-то проходными дворами пробирались, висели на окнах. И вот в самый патетический момент в зал вдруг вваливается оконная рама вместе с десятком человек. Потом Женя вспоминал этот случай как свой триумф и был очень польщен, что и я о нем помню.

- Вы сказали, что он вам нравился, а я слышала, что Евтушенко был в вас влюблен...

- Не думаю, что стоит об этом говорить. Мы дружили, ходили вместе на концерты, в рестораны.

- А вы уже были тогда знакомы с Владимиром Николаевичем?

- Нет, я познакомилась с ним в первый свой приезд из Каира. Приехала в Москву на несколько месяцев - поработать в музее, который мне не хотелось оставлять. Давнишний поклонник, поэт Леонид Темин, пригласил меня на вечер Соколова в Университет дружбы народов.

Владимир Николаевич был тогда не в лучшей своей форме - он болел, кашлял, сидел на сцене мрачный. Но как только начал читать стихи, совершенно преобразился. Читал он замечательно, я мечтала, чтобы вечер никогда не кончался. Когда отзвучали аплодисменты, мы пошли к нему. У меня была с собой его книга - Леня подвел меня к сцене, растолкав всех: "Володя, подпиши, пожалуйста". Соколов сидел опустив голову, потом посмотрел на меня, и я увидела его глаза. "А кто она?" - "Марианна Роговская, очень дорогой мне человек". Писал он долго, тщательно. Я отошла в сторону, открыла книжку. Вижу, там написано красивым тонким почерком: "Марианне Роговской, очень дорогому человеку. Сердечно. Владимир Соколов, 17 ноября 1970 года".

- И вы, конечно же, подумали, что это неспроста?

- Это была судьба. Мне всегда нравилось имя Владимир. Всегда нравились синеглазые люди, а у него глаза были необыкновенной синевы. У меня часто вертелась в голове песенка Майи Кристалинской:

"Я ищу человека, синеглазого, среднего роста,

Я ищу человека, чтоб было легко с ним и просто..."

У него была какая-то удивительно красивая бледность лица и безупречной формы руки. Однажды мы сидели в ЦДЛ за соседними столиками, он что-то кому-то говорил, а я смотрела на его руки. Он тогда курил и все время вертел в пальцах сигарету. Тончайшая нервная рука дивной красоты.

Когда он подписывал мне книгу, сердце у меня дрогнуло - что-то было в его взгляде. Он так долго на меня смотрел... и я решила, что он будет искать со мной встречи. Но никакого продолжения не последовало. А я была такая самоуверенная, за мной же толпами бегали, привыкла к повышенному вниманию. Думаю: как же так, почему он мне не звонит? И позвонила сама - впервые в жизни.

По-моему, я даже не поздоровалась с ним, а с места в карьер спросила: "А почему вы мне не звоните?" Он ответил: "Я не умею говорить по телефону".

Потом он все-таки начал мне звонить, и мы стали встречаться. Ездили гулять в Замоскворечье. Это тоже какая-то мистика: мы оба любили одно и то же место. Встречались в ЦДЛ и, не сговариваясь, шли сюда, к Третьяковке, в Лаврушинский. Мы и не догадывались тогда, что именно здесь будет наш дом...

Шли по набережным, по маленьким улочкам, отмахивали такие расстояния... И говорили, говорили обо всем. Рассказывали друг другу все подробности своей жизни, начиная с детства. Сначала были только эти прогулки... и еще ночные телефонные разговоры.

- А вы не испугались, когда поняли, что полюбили? Ведь жизнь менять всегда немножко страшно, тем более такую благополучную, как у вас.

- Жизнь у меня была налаженная, но я понимала, что это не моя жизнь. Я как бы проживала чужую судьбу, не свою. И когда я его встретила, не то чтобы обрадовалась, а ощутила вдруг какое-то космическое тепло. Это даже не влюбленность была, а сразу любовь, казалось, мы неразделимы.

Раньше я думала, что конфликт между мужчиной и женщиной неизбежен, всегда тебя кто-то пытается подавить. А когда люди говорят: "Живем душа в душу", - это все мещанские выдумки. На самом деле судьба подарила мне долгие годы жизни душа в душу. Хотя этому предшествовали страшные времена.

- Владимир Николаевич Соколов ведь был подвержен распространенной русской слабости...

- Это слишком мягко сказано. Он был тогда в тяжелейшем состоянии, сознательно шел к самоуничтожению. Я думаю, что его зависимость от алкоголя - следствие трагедии, которую он пережил. Его первая жена, которая родила ему двоих детей, покончила с собой. И это было так жутко, в их же доме. Она побежала на девятый этаж, там жил писатель Василий Ажаев, и выбросилась из окна его квартиры. Почему она это сделала - никто точно не знает. Она пила, у нее был давний роман с Ярославом Смеляковым. Видимо, выхода из этого клубка проблем она не нашла. Вот так...

Из-за всего случившегося на Володю ополчились сразу два правительства - наше и болгарское: она была дочерью крупного болгарского государственного деятеля. А время было какое? Соколова просто стирали в порошок Он был совершенно нищий, больной и признавался мне потом, что чувствовал, как буквально сходит с ума. Тогда он и написал свое знаменитое стихотворение: "Ты камнем упала, я умер под ним". Он действительно шел к гибели и не сопротивлялся. Пытаться побороть такие обстоятельства - все равно что вступить в схватку с дьяволом. И откуда у меня взялась такая уверенность, что я с этим справлюсь, до сих пор не могу понять. Но, как говаривали в старину, участь моя была решена. Я уже точно знала, что мне уготовано быть рядом с ним.

- А что сказали родители, когда узнали о вашем решении?

- Они давно любили стихи Соколова. Но первая встреча с ним произвела на маму тяжелое впечатление.

Мы пришли к ней в гости. Стояли морозы, на Володе было старомодное черное пальто с вытертым каракулевым воротником - уже не мех, а кожа. Он повесил в прихожей пальто, снял ботинки - тоже какие-то очень старые, они текли, у него промокли ноги, он начал кашлять... Потом мама мне говорила: "Я увидела это пальто и заплакала". А я думала: что это мама так долго не идет в комнату? Она плакала в прихожей возле его пальто. Мама понимала, что изменить в моей судьбе уже ничего нельзя.

Мужу я сразу во всем призналась, хотя признаваться в общем-то было не в чем - наши отношения оставались платоническими. Сначала никак не мог поверить, что это всерьез. Он быстро все выяснил - он же разведчик. У него в голове не укладывалось, что я готова бросить мир, такой вожделенный для большинства людей нашего поколения, и связать свою жизнь с .человеком бедным, больным, пьющим. Ему казалось: стоит мне уехать - и мой каприз пройдет. На развод он не соглашался ни в какую, твердил: "Ты сама не понимаешь, что делаешь. Подумай о себе, подумай о сыне, не говоря уже обо мне".

Владимир Николаевич ждал каждого моего приезда из Каира, думая, что вот-вот все решится, но ничто не решалось. Я опять уезжала, и были письма, десятки писем. Напрямую посылать их мне он не мог, передавал через мою маму. Недавно я нашла некоторые из них, они очень сдержанные: "Мы вас помним. У нас тут идет замечательный снег. Мы вам желаем, чтобы и вы поскорее увидели московский снег..." Не мог мне прокричать: "Я тебя люблю!", а только вот так, обиняками, напоминал, что любит, скучает...

Сколько раз я думала: "Господи! Если бы мне довелось с ним прожить эти годы в Каире, какой бы это был восторг и упоение". Душа у меня разрывалась - тут были муж и сын, а там - любимый человек...

Многие считали, что это я - причина его несчастий, что я просто не хочу выходить за него замуж. Мало кто знал, с каким трудом мы шли к этому: мы оба молчали. Шли годы, он страдал, он пил, он пропадал, а я выглядела абсолютно благополучной, ходила в экзотических нарядах, ездила на красивых машинах...

После Каира Бориса отправили в Гвинею-Бисау. Он был уже на генеральской должности, вот-вот должен был получить звание генерала и следующий дипломатический чин и просто умолял меня поехать с ним: "Мне это так важно..." Он уговаривал, я отказывалась. И тут меня начали вызывать в Комитет по внешнеэкономическим связям. В Гвинее тоже воевали - поскольку Борис был военным дипломатом, его все время направляли в воюющие страны. Меня буквально терроризировали: "Вы не понимаете важности работы вашего мужа, вы не понимаете основных задач советской дипломатии, вы не хотите помочь нашему государству". Тогда я решила, что поеду, пожертвую еще двумя годами. Правда, мы заключили джентльменское соглашение, что будем жить там как друзья: у него - своя половина виллы, у меня - своя.

- Он не пытался вас как-то удержать?

- Пытался. Мы должны были из Бисау лететь в Россию в отпуск. Я сказала: вот бы хорошо полететь через Париж. Сказала просто так и тут же забыла. А Борис через неделю кладет передо мной билеты: Бисау-Дакар-Париж. Я обомлела: это было категорически запрещено. К тому же он вез огромные деньги: часть из них ему следовало оставить в Дакаре, часть отдать в Москве. Тогда я решила его проверить. "Хорошо, вот мы прилетим в Париж, и я захочу там остаться. Ты согласишься остаться со мной в Париже со всеми этими деньгами?" - "Конечно!" Это меня потрясло: он был такой правоверный служака, настоящий советский офицер. Я ничего не сказала, но мне стало стыдно: он действительно ради меня был готов пожертвовать всем. Борис очень меня любил. Так любил, что в конце концов понял: я буду несчастна, если он меня не отпустит.

В Париже мы пробыли неделю. Из-за этой поездки, кстати говоря, у Бориса были страшные неприятности. Но он на все упреки отвечал одно: "Да, у меня нет оправданий. Так захотела Марианна". И генерал, который его отчитывал, оглянувшись, прошептал: "Я хорошо тебя понимаю. На твоем месте я поступил бы точно так же". Этот генерал хорошо знал нас по Каиру.

Мы договорились, что возвращаемся из Бисау в Москву и разъезжаемся. Борис снял квартиру. Но ключи у него остались, поэтому периодически он приходил - ночью, после какого-нибудь приема. Сердился, если не заставал меня дома, и по-прежнему не соглашался на развод. А по Москве уже ходили легенды, в которых нас с Владимиром Соколовым именовали Мастером и Марианной.

Мы тщательно скрывали наши отношения, но Москва - город маленький, а тогда она была еще меньше. То и дело мне звонил какой-нибудь "доброжелатель": "Маргарита, а ваш Мастер, между прочим, сейчас сидит в ЦДЛ, а перед ним сто пятьдесят граммов коньяку". Скорей бегите туда".

- Вы бежали?

- Нет, конечно, но сердце начинало колотиться.

- Должно быть, именно в это время Анатолий Зверев написал ваш портрет. Вы смотрите с него так грустно...

- Нет, этот портрет был написан позже, мы уже жили вместе. Со Зверевым я встречалась дважды. В первый раз - в мастерской одного московского художника. Зверев пришел совершенно пьяный. Свитер наизнанку, брюки расстегнуты, глаза какие-то мутные... Думаю: что же он там нарисует? Но когда он начал работать... Это просто фантастика! У него глаза как лазер, пронзительные, взгляд будто насквозь тебя просвечивает. И написал портрет совершенно гениальный.

А второй раз он пришел к нам домой, в Лаврушинский. Я знала, что он бродяжничает и вечно голоден. Чего только не наготовила - и салаты, и какую-то рыбу, и икру. А он появился трезвый и был почему-то очень колкий, напряженный, все ему как-то не так. Посмотрел на стол и вдруг спрашивает: "А супчику у тебя нет?" Я говорю: "Как же так, Толя? Вот тут все..." А он опять: "Мне бы супчику... Что ж ты супчику-то не сварила?" Может быть, просто дурака валял, а я так переживала, потом неделю не могла в себя прийти. Думаю: в кои веки гений пришел к нам в дом, а я его не смогла уважить. И на портрете этом я вышла такой грустной, такой печальной...

- Когда же у вас с вашим Мастером все-таки появился свой дом?

- Через десять с лишним лет... Помню, как-то мы гуляли допоздна, совсем замерзли. Расставаться не хотелось, но я все-таки сказала: "Пора домой". Он так грустно на меня посмотрел и тихо произнес: "Но ведь дома-то нет..."

Потом у него появилась однокомнатная квартира в Астраханском переулке. Очень хорошая, с окном, выходившим на старый дом, весь резной, с какими-то крылечками, коньками на крыше. Я там бывала почти каждый день: не хотелось оставлять его одного. Войдя в квартиру, первым делом надевала фартук и начинала мыть все подряд, освобождать пространство, на котором можно было бы хоть по чашке кофе выпить.

Он ждал меня, читал написанное. Он любил читать каждое стихотворение по нескольку раз - была такая привычка, а я слушала затаив дыхание. В его стихах очень много каламбуров, игры слов, и в чтении это особенно выделялось, каждое слово играло какими-то своими гранями.

Меня очень мучила его зависимость от алкоголя. Я ломала голову, как же оградить его от бесконечных посетителей, которые приходят, бутылки приносят. Он тогда уже получал большие гонорары, не глядя вынимал пачку денег: "Пойди принеси коньяку..." Так что я делала: выкручивала из телефонной трубки микрофон. Когда он об этом узнал, очень на меня рассердился: "Из-за тебя я утратил свое реноме. Мне пришлось самому идти в винный магазин в туфлях на босу ногу. Как ты могла такое сделать?"

Надо сказать, что ему все-таки удалось избавиться от этой пагубной болезни. Я, конечно, тоже все для этого сделала, просто душу готова была положить. Даже зарок один дала... но об этом нельзя говорить.

Галя, тогдашняя жена Евтушенко, как-то сказала: "Вот какого Маша себе поэта отхватила!" Мне так странно было это слышать - она-то знала, как мучительно мы шли к этому браку: познакомились в 1970 году, а пожениться смогли только в 81-м. И лишь потом появилась квартира в Лаврушинском переулке. Тот общий дом, о котором мы так долго мечтали.

- Вы были его музой. А когда муза гладит поэту брюки, наверное, легко утратить возвышенные отношения?

- Я этого очень боялась. Но он умел быт оставлять за кадром и всегда подчеркивал, что я прежде всего его муза. Хотя, видит Бог, никакие бытовые трудности меня не миновали. Я же стала для него всем - и шофером, и домашней хозяйкой, и секретарем. Он только всегда очень возражал против того, чтобы я печатала. Говорил: "Ты так много всего умеешь - и стихи писать, и машину водить, и на пианино играть, и плавать. Надо, чтобы ты хоть чего-то не умела. Давай, ты не будешь уметь печатать на машинке. Мне это будет приятно".

А он действительно так и не выучился водить машину, хотя купил ее еще в пятидесятые годы. Шофером у него тогда был, между прочим, Юзик Алешковский (помните "Товарищ Сталин, вы большой ученый"?- так это он сочинил). Это, конечно, шутка, они дружили, но Юзик и вправду водил его машину и называл себя шофером Соколова. Он шутник был, часто приговаривал: "Володя, раз я работаю у тебя шофером, ты должен мне форму купить и фуражку шоферскую". Потом Юзик эту машину разбил, и Володя сам начал учиться водить, но инструктор ему сказал: "Нет, вы водить не сможете, у вас психология пассажира". - "Почему это?" - "Я вижу, как вы ведете машину - бабочка села на капот, вы сразу говорите: "Ой, какая бабочка!" - и машина в кювет". Так что за руль пришлось сесть мне.

Я очень переменилась: раньше была избалованной, капризной, а с ним каждый свой день считала счастьем и даром судьбы. Есть ведь такое выражение: "Что имеем - не храним, потерявши - плачем". Меня от этого Бог уберег. Я хранила, ценила каждый миг, прожитый с ним. Считается, что трудно жить с поэтом, человеком творческим, - я же этого никогда не чувствовала. Трудности, связанные с его болезнью, наверное, так меня закалили, что бытовые проблемы перестали смущать. И потом, я ведь не только супы варила - я переводила, работала над литературными сценариями, подготовила книгу о Чехове и даже написала сценарий фильма о Владимире Соколове.

- И все вокруг говорили: да, этот Мастер с его Маргаритой, видно, заслужили не только покой, но и свет...

- Наша жизнь часто была на виду, но мы не создавали никаких мифов, не носили масок. Мы просто жили.

Как-то был у нас в гостях Юра Левитанский. Володя ему и говорит: "А ты знаешь, сколько Марианне чудных лирических стихов напосвящали?" Мне ведь действительно дарили свои стихи многие известные в то время поэты - Александ р Балин, Виктор Гончаров, Леонид Темин. Зиновий Паперный целую тетрадку написал. И Юра предложил: "Так надо же издать книгу - "Марианниана". Владимир Николаевич возмутился: "Чтобы я чужие стихи печатал? Нет, я выпушу свою книгу, "Стихи Марианне". И тут же начал эту книгу собирать.

Она вышла за два года до того, как его не стало. Там не только те стихи, которые он мне писал, но и более ранние. И здесь тоже наши ощущения совпали: давным-давно, когда я знала его только по книгам, у меня часто возникало мистическое чувство, что многие строки обращены ко мне. А потом он сам сказал: "Оказывается, все это было посвящено тебе".

В минуту давнюю, не дорогую,

Глаза случайным блеском ослепя,

Я ждал тебя, когда я ждал другую,

Возможно, где-то около тебя.

А ты в порывах ветра и сирени

С другим стояла, выйдя на крыльцо,

И, может быть, все медлила в смятенъи

И молча думала: не то лицо.