Марианна Лемешко

– Марианна, вы с детства мечтали о сцене и аплодисментах?

– Это же мечта всех девочек – быть актрисами. Но меня всегда интересовал музыкальный театр. К нам на гастроли – а я из города Сарова – приезжал Московский театр оперетты, и я помню, какая была феерия и в каком восторге я была. В четыре года меня взяли в музыкальную школу, в которой мы ставили детские оперы. С нами работал директор Нижегородского театра драмы, теперь директор Театра Елены Камбуровой – Борис Меликджанов. Мое первое появление на сцене было смешным. В детстве я не была красавицей: тощая, нескладная. Единственное – волосы были длинные. Понятно: на героиню не поставишь, на характерную вроде тоже. Так что в первый раз мне дали петь… Ворону! Слов там особенно не было, но «пада-бада-бада-бада» спеть очень быстро смогла только я.

– Значит, даже и не было мысли поступать?

– Была, планировала. После десятого класса поехала с братом – а он старше на 10 лет, военный - в Питер, узнавать, что надо для поступления. Я до сих пор помню адрес: Дворцовая, дом 6. И Серега посмотрел на здание института и сказал: «Слушай, сестра, может, ты не будешь тут учиться? Может, на хлеб чему научишься?»

– И тут возникла идея быть учителем?

– Да она как-то сама родилась. Мама преподавала в медицинском, бабушка в ранней молодости учила младшие классы. Педагогика для меня – это не столько желание чему-то научить, сколько передача опыта в общении. Наверное, потому дети меня и понимают, что я с ними на равных почти. Но я и ругаться могу. Например, недавно ребята сдавали групповую работу – это такая контрольная, где несколько человек должны сделать одно задание вместе, но каждый отвечает за участок, и оценка ставится одна на всех. Узнав результат, они мне заявили – почему это мы должны страдать из-за кого-то? Конечно, я ругалась, ведь нужно объяснить: партнер – самое важное, это же все от театра.

– Перед классом и на сцене – одинаковые эмоции?

– Абсолютно.

– Удается не смешивать два направления жизни?

– Сколько я себя помню, дети и музыкальный театр были всегда, так что я привыкла. Я была командиром звездочки, председателем совета отряда, председателем совета дружины, секретарем комитета комсомола, но, правда, недолго – всего три месяца, потом комсомола не стало. Я вообще не понимаю, почему педагогам не преподают актерское мастерство! Это ровно та же профессия. Единственное различие – в театре у тебя еще есть партнеры, а тут ты стоишь один – и сам себе режиссер, драматург и костюмер. Хотя поиск интонации, которая подошла бы залу или классу, совершенно одинаков. Я слушаю и зал, и класс – это подсознательный процесс, который мне трудно объяснить словами. Какой у них настрой, выспались они или нет? А некоторые дети даже на погоду реагируют.

– А как реагируют коллеги-учителя на вашу двойную жизнь?

– В первый момент – очень настороженно, как ко всем людям, которые сидят на двух стульях. А потом потихоньку поняли и приняли, детей стали косяками водить на спектакли.

– С вашим участием?

– С моим тоже, что приносило дополнительные трудности. Когда ты вечером отыграла для них спектакль, а утром приходишь в класс вести урок – это экстрим, особенно после «Аэропорта». Там у меня много разных образов, и первые несколько минут они пытались понять – ты то, что было на сцене или уже нормальный человек? А один раз было уже совсем смешно – на каком-то корпоративе мы делали наш номер «Три девицы», сидим за кулисами, ждем выхода, три такие начесанные тетки с сигаретами. И вдруг мимо идет моя ученица: «Здрась, Марианна Иванна!» Она на этом концерте с мамой оказалась. На следующий день я принимала у нее экзамен по геометрии… Бывает и по-другому: есть такая тема «Математика в искусстве». Если, например, взять цифровой ряд и выделить каждую третью цифру, а потом попробовать отстучать ритм, то получится песня «We Will Rock You». Класс радостно и пропел ее на всю школу. Пришла завуч.

– А откуда такие сильные актерские гены?

– У меня вся семья поющая. Отца, когда ему было 14 лет, взяли в киевский театр оперы: он так спел, что руководство было обезоружено. Мама мечтала поступить в театральный, но ее отец, мой дед, военный, запретил. Брат долгое время руководил курсантским театром, пел в ВИА. Но профессией театр стал только у меня, и то позже. Я долго пела в хорах каких-то, но о театре не думала.

– Как получается все успевать?

– Мое первое выступление в МОСТе было в день госэкзамена: утром сдала, а в три уже играла спектакль. В ночь перед защитой диплома я тоже играла. Всегда наслаивается. Любой цейтнот в школе влечет за собой такой же цейтнот в театре, и наоборот. Иногда кажется, что одна сторона жизни ревнует к другой. Меня назвали Марианной в честь двух бабушек – Марии и Анны, причем бабушки были абсолютно разные женщины. Как дали ребенку имя – так и жизнь пойдет. Но звать маленькую блондинку Марианной мама не захотела. Так я стала Яной для своих, для близкого круга.

– А большой он, этот близкий круг?

– Я очень не люблю светиться. Хоть я и человек двух публичных профессий, хочется спрятаться. Это неправильно, я знаю, что актеры должны стремиться к популярности. Но мне не нравится, когда узнают, когда заходишь в метро. Это то, что называется личной жизнью. Я это берегу. Не могу сказать, что у меня легко сложилась жизнь, я человек доверчивый, потому сейчас очень берегу свое пространство.

– Жизнь отучает быть доверчивой?

– Скорее учит ценить тех, кто близок. Вокруг людей много, а выбрать своих – искусство. С годами понимаешь, с кем можешь общаться, дружить, а с кем только «здравствуйте» и «до свидания». Однажды спектакль «Счастливый неудачник» по Вадиму Шефнеру, про послевоенное детство ленинградского мальчика, мы повезли на фестиваль «Следы поколения» в Вильнюс. Играли 9 Мая, в День Победы, – а у нас в театре, надо сказать, все патриоты – вот мы гуляем по центру города Вильнюса и поем военные песни. И вдруг идущие навстречу литовцы говорят: «Ну это ваша победа!» Для нас это был как удар под дых. Мы играли вечером спектакль на этом ощущении недоумения. Во время финального монолога главного героя все стояли за кулисами и плакали. И зал плакал тоже. Никогда в жизни такого больше не было. Зареванные вышли на финальный танец и повторили его четыре раза: зал вставал хлопая и не отпускал нас. Мы взяли Гран-при, и я считаю, что это правильно: нечестно было бы иначе. Сейчас потребность в доброте такая же, как несколько лет назад – в остром слове. У нас в театре идет спектакль «Сирано де Бержерак» Ростана, он появился оттого, что сегодня есть глобальная потребность в любви. Именно в настоящей любви, а не во free-love.

– Вы пропагандируете ценности, которые не сли шком популярны: может, потому, что на этом денег не заработаешь…

– Ну и плевать. Главное, что работает. У меня один критерий: полный зал. А залы у нас полные.

– Трудно в сегодняшней жизни оставаться таким романтиком?

– Наш шеф Евгений Славутин говорит, что это внутреннее ощущение порядочности. Может, он прав. Во-первых, меня спасает вера, я православный человек. Во-вторых, есть что-то на эмоциональном уровне: общаясь с людьми, иногда чувствую какой-то холод, бегущий по позвоночнику. Мне неуютно с этими персонажами, это внутреннее ощущение. В самом дурацком фильме может что-то зацепить, а иногда самое хорошее кино может быть холодным и пустым. А может, дело в том, что мы вообще поколение романтиков. Нам досталось в девяностые, это верно, но мы сохранили какую-то необходимую восторженность. Я люблю свой театр – иногда ловлю себя на том, что люблю именно за эту романтичность, вопреки времени.