Михаил Ямпольский

- Что для вас значит премия Андрея Белого? Стало ли ее получение неожиданностью?

- Я ни на какие премии не рассчитывал. Всю свою жизнь я работал на границах дисциплин и на полях научных институций. Премии обычно - это признание твоей легитимности и даже центральности. Премия Андрея Белого до сих пор, как мне кажется, окрашена своим происхождением вне истеблишмента и даже против него. А потому получить ее мне приятно, она не кажется мне признанием моего конформизма - скорее, наоборот, признанием нонконформизма того, что я делаю. Так, во всяком случае, я ее понимаю.

- Первая книга «Физиологии символического» посвящена образам власти в период от средневековья до Французской революции. О чем будет продолжение?

- Вторая книга должна быть посвящена анализу казней во время Французской революции. С одной стороны, это репрезентация смерти, чего-то, что никому не удается изобразить, с другой же стороны, это учреждение нового режима через акт крайнего насилия (и это в полной мере выводит меня к современности). Кроме того, от пространственных структур репрезентации власти я перехожу здесь к анализу нового понимания времени и истории. Мне представляется, что именно в эпоху первых буржуазных революций возникает само современное понятие истории.

- А как обстоит дело с репрезентацией власти теперь?

- Сегодня, конечно, все иначе, хотя корни сегодняшних форм власти обнаруживаются в том периоде, который я описывал. Демократия наследует от абсолютизма саму форму репрезентативности. Власть тут осуществляет не народ, но некие его «представители», которые узурпируют право на политические решения через само понятие репрезентативности, представительности. Но это тема для слишком длинного разговора.

- Текст книги дополнен интересным изобразительным рядом. Как вы подбирали иллюстрации?

- Работая над книгой, я двигался в разных направлениях, наталкивался на картинки, которые сканировал. Картинки всегда для меня важны потому, что я работаю с визуальным материалом, который часто выражает сущность проблем лучше, чем слова.

- Как вы понимаете социальную роль современного культуролога и историка культуры?

- Американский политический философ Лео Штраусс (вызывающий и после его смерти страстную полемику) утверждал, что следует различать политических философов и политических теоретиков. Первые пытаются ответить на вопрос «как нам следует жить в обществе?», а вторые, насколько возможно объективно, изучают формы организации общества. Первые отвечают на жизненно важные вопросы (как, например, Платон, Аристотель и т.д.), а вторые анализируют состояние социума. Академическая наука предпочитает «теоретиков». Мой идеал - комбинация теоретика (то есть аналитика) и «философа» в понимании Штраусса, то есть человека, непосредственно отвечающего на актуальные проблемы.

- Видите ли вы существенную культурную разницу между Америкой и Россией? Что вам дал опыт жизни в Америке?

- Разница между Америкой и Россией, несомненно, большая. В Америке существует сильная традиция пуританского морализма в политике (от которого иногда тошнит). От президента требуют морального авторитета. В России политика, как мне кажется, неприкрыто цинична. Опыт жизни в Америке прежде всего научил меня толерантности, которая раньше не была мне свойственна. Америка существует как единая нация только потому, что люди признают право соседа быть иным - этнически, религиозно, идеологически. Умение признавать равноправие разных традиций важно мне и как культурологу.

- На московских «Банных чтениях» вы выступили с докладом о ситуации в России. Правда ли, по-вашему, что эта ситуация лучше видна издалека?

- Нет, я так не думаю. Обыкновенно я остерегаюсь давать публичные оценки российской ситуации. Мой доклад на «Банных чтениях» был неосторожным отходом от этого правила.

- Что вы можете сказать о вашей аудитории, возможно ли приобщение широкого читателя к серьезной культурологической проблематике?

- Широкого? Не думаю. Но в России в отличие от Америки, к счастью, пока не развился тип узкоспециализированного профессионала. Меня всегда необычайно радует, когда я вдруг узнаю, что мои книги читали врачи, инженеры, то есть те, кого мы называем интеллигенцией. В Америке это трудно себе представить.

- Как бы вы охарактеризовали научную традицию, которую вы продолжаете, к какой школе вы принадлежите?

- К школе? Пожалуй, ни к какой... Мой коллега по кафедре, замечательный американский филолог, обычно называет меня пережитком «гуманистической традиции», то есть такой традиции, которая ценит культуру как всеобъемлющее образование, включающее в себя «все» и предполагающее универсальное знание. Именно в этом контексте мне представляется возможным переходить от политики к театру, от театра к философии, кино. Кроме того, это «направление» не признает прав никакого доминирующего дискурса. Это, несомненно, вымирающая традиция.

- Преподаете ли вы сейчас? Не мешает ли преподавание писать книги?

- Сейчас у меня, к счастью, академический отпуск, который кончается в январе. Преподавание, конечно, требует массы времени и в этом смысле мешает писанию.

- Над чем еще, кроме продолжения «Физиологии символическ ого», вы сейчас работаете?

- У меня частично завершены рукописи еще двух книг. Одна о «типах» в культуре - социальных, этнических, - то есть о социальной типологии людей. Вторая - о борьбе и взаимодействии материального и идеального начал в культуре.

Левиафан в лабиринте

Михаил Бенеаминович Ямпольский родился в 1949 году в Москве. С 1974 года был сотрудником НИИ киноискусства, затем перешел в Институт философии РАН, где работал в лаборатории постклассических исследований под руководством Валерия Подороги. В 1991 году был приглашен в США по гранту от лос-анджелесского Гетти-центра, с 1992 года - профессор Нью-Йоркского университета. Автор книг 'Память Тиресия', 'Видимый мир' (обе - 1993 год), 'Демон и лабиринт' (1996), а также книги о Данииле Хармсе 'Беспамятство как исток' (1998). В 2004 году вышло культурно-историческое исследование 'Возвращение Левиафана' и киноведческая работа 'Язык, тело, случай'.