Какой же я был дурак
ДЕД мой, Иван Иванович Приемыхов, жил до последних дней в Москве, работал строителем. Как он звал сначала отца, а потом уже и меня к себе, как уговаривал прописаться — жил-то один, и квартира у него была. Но для нас, жителей Дальнего Востока, слово «прописка» как бы не существовало — коренного населения почти не было, практически все откуда-то приехали.
Теперь думаю: какой же я был дурак! Давно бы стал москвичом, и жизнь, может быть, по-другому сложилась бы.
А вообще-то родиться я должен был в Малоярославце, откуда родом мой отец.
Когда в 1930-х началось раскулачивание, голод, отец, семнадцатилетний парень, подался из деревни в «центр» — Малоярославец — и там как-то упросил-уговорил, чтобы его взяли в ФЗУ (фабрично-заводское училище).
И только успел отучиться, как прозвучал призыв партии к комсомолу: на Дальний Восток! Осваивать, строить дороги, соединять с Центральной Россией! Разрабатывать нетронутый край! И Миша Приемыхов, потом уже Михаил Иванович, — в первых рядах. Он попал в Кубышевку-Восточную Амурской области, где женился на тихой, болезненной девушке Нине, моей маме, мягкой, покладистой — полная противоположность отцу. Там я и родился.
Отец до последних дней не мог забыть, как на вокзал в три часа ночи их комсомольский состав приехал проводить сам нарком — Лазарь Моисеевич Каганович.
«В новенькой гимнастерке, выбрит, подтянут», — восхищался отец. Спросил: «Как настроение?» «Боевое!» — прокричали ему.
Нарком распорядился, чтобы ребятам выдали баяны, балалайки, гармони. Сразу все было сделано.
Будучи взрослым, в сотый раз слушая этот отцовский рассказ, я не сдерживался и на повышенных тонах говорил, что Каганович — сталинский сатрап и мерзавец, а отец, взбеленившись, кричал, чтобы я не смел трогать наркома. «В три часа ночи! Нас приехал провожать!»
Это было для него незабываемо. Все дальневосточники того призыва по-особенному относились к Кагановичу. Он тогда сказал ребятам, что скоро к ним на Дальний Восток приедут работать и девушки. И ведь приехали.
Фильм такой был даже снят тогда художественный «Поезд идет на Восток». Там молодой Тихон Хренников поет свою же песню, в тельняшке, веселый, симпатичный, — играет как бы одного из них, комсомольцев, призывников партии…
Поселили всех в общежитии, жили весело, делали все с какой-то вселенской радостью. Такие вот они тогда были…
На комсомольские собрания шли под духовой оркестр, посередине улицы, мальчишки вслед бежали с восторгом.
Отца избрали секретарем комсомольской организации депо, но не освобожденным — это значит, работал как все, не просиживал кое-что в кабинетах.
Приехал я как-то в Благовещенск домой, достаточно уже известный был, в городе меня все знали.
Отец сокрушался — зачем ты уехал от нас, зачем? Был бы сейчас директором спичечной фабрики или того больше. Сидели бы по вечерам вместе, чаи гоняли, выпивали помаленьку — все кругом свои…
А я только из Парижа! Какая фабрика? Какие чаи? О чем ты?
Многих долгожителей разных национальностей спрашивали — такая акция проходила, — что им помогло прожить нормальную долгую жизнь. Ну, один одно говорит, другой — абсолютно другое. Загнали эти все данные в компьютер, и три пункта сошлись у всех: одна жена, одно место жительства, физический труд.
А сколько я в Москве маялся, без квартиры десять лет! Счастьем считал житье в дворницкой, когда дворником работал.
Отец был человек слова. Человек дела. И совершенно без чувства зависти, жажды выдвинуться. И все равно всегда был начальником. На роду у него, мне кажется, было написано: быть тебе, Миша Приемыхов, министром. Но не вышло, искони русская черта помешала — питие водочки.
Отец мудрый был человек и научил меня самому главному: уметь быть одиноким, а значит, сильным и рассчитывающим только на себя. В принципе человек ведь всегда одинок, каждый — это отдельная планета… Многие этого не понимают.
В юности — родители, друзья, подружки, потом — семья, люди вокруг, а все равно человек — один. И решает он все в своей жизни один, сам.
Мы были невинны как голуби
УМЕРЛИ родители в один год, друг за другом. Сначала мама, потом отец. Значит, жить друг без друга не могли?..
Как там говорится в известных сказках? «Они жили счастливо и умерли в один день…» — критерий счастливой человеческой жизни.
А я до тридцати пяти лет любовь воспринимал только через литературу: женщина — нечто возвышенное, мужчина — рыцарь.
А в тридцать пять лет произошло для меня трагическое открытие: оказывается, женщина способна на дурные поступки. Это меня потрясло. Мне всегда казалось, что женщина выше, лучше мужчины.
Раньше, в юности, если в компании есть девушки, женщины, ты знаешь, что даже если затеется серьезная драка, то тебя до смерти точно не забьют. А сейчас если тебя и не убьют, то придет дамочка и добьет.
На экран телевизора повылезали разные сексопатологи, большие «знатоки» в вопросах любви. Они хором заявляют, что-де любви в понимании прошлых веков и даже нашего века, начала его, — не существует. Это физиологический акт. Все просто и понятно — как почистить зубы или съесть пирожное или там бутерброд с икрой, кто что любит. Мол, мы устарели со своим романтически-аскетическим отношением к любви, а надо как на Западе — незатейливо. Своим детям вряд ли скажут. Миллионам телезрителей — пожалуйста.
Но Запад в этом плане и вырождается! Кто первым поднял сексуальную революцию? Швеция. Которая сейчас привлекает в страну арабов, чтобы взбодрить свою нацию, возродить кровь нации, саму нацию, которую уже ничто не интересует.
В наше время считалось, что секса нет.
Мы были невинны как голуби.
Когда ездили, как и все, на картошку, там я ходил со своей девушкой в кино. Мечтал о том, чтобы только рядом с нею посидеть и подержать ее руку в своей, потной от волнения и счастья, — такого счастья и не снилось даже. В чем оно?.. Ведь это тайна — запах волос, холодная коленка зимой, поцелуй на морозе… Это не даст никакая нирвана! Счастье — это миг, который неуловим, он уходит, но остается ощущение, запах этого ощущения, может быть, духов… Хотя и женщины этой рядом нет, и не нужна она тебе теперь, сейчас, а вот «то» осталось…
Мечта — одно, а жизнь — совсем другое
КОГДА я был еще мальчишкой, мне безумно нравился молочный шоколад. Но родители, не знаю почему, мы не голодали и возможности были, мне его не покупали. И возникла у меня такая мечта: вот вырасту, накуплю молочного шоколада и забью им весь холодильник! А оказалось, что сладкое я не ем, не люблю. Вот так бывает: мечта — одно, а жизнь — совсем другое.
У меня было здоровое, «индейское» детство, где было всякое.
Мы делали какие-то плоты, постоянно купались, ходили босиком, на руках вечные цыпки. Долгое время на меня не могли надеть брюки — привык в трусах. Детство должно быть безоглядным, когда полуживой вечером валишься в постель. На самом деле это огромный заряд здоровья. Детство, которого мне надолго хватило.
А нынешних детей мне почему-то жалко, их все время чему-то учат. Отец, кстати, меня полупливал за дело. Думаю, это необходимо. Нельзя только делать это несправедливо — тогда очень обидно.
Сейчас детям могут сказать: «Ты понимаешь, что ты предал маму?» А этот маленький бедный человечек мучается, он едва понимает, что такое — «предал».
Я думал, что у меня будет много детей, но все время думалось: попозже, еще рано, еще не время.
Русским вообще свойственно думать, что все будет завтра или послезавтра — вот тогда и заживем! Может быть, «вера в светлое коммунистическое будущее» искорежила нашу психологию.
Жесткие забавы и драки никогда не заслоняли от меня мою главную страсть — книги.
Огромную роль сыграла здесь моя мама. Она очень любила меня (я отвечал ей тем же) и хотела, чтобы я стал образованным человеком.
Мороз сорок градусов, а я, мальчишка, иду в библиотеку километра три-четыре. И потом под одеялом с фонариком читаю своих любимых Майна Рида, Жюля Верна, Диккенса…
Вот почему для меня и многих из моего поколения телевизор не стал родным и почему наше поколение такое литературное.
Зимой, когда отец уходил на работу, я надевал лыжи, брал ружье и шел в тайгу. Для меня не существовало понятия «кататься на лыжах». Лыжи — средство передвижения.
Вообще-то я не люблю охоту. Но если попадались глухари или куропатки — стрелял.
Мы часто переезжали с места на место в связи с новыми назначениями отца. Это сейчас переезд сравнивают с пожаром. А тогда все просто: собрались — продали мебель, переехали — купили новую.
Богатство было в том, как ты одет и особенно — как принимаешь гостей.
Очень хорошо помню: лежу я маленький в кровати, уже засыпаю, а у родителей — гости. В соседней комнате они такими мощными, как и наши реки, голосами поют дальневосточные песни. В тот момент меня охватывало чувство необыкновенной защищенности…
Не люблю, когда теперь некоторые корчат из себя диссидентов чуть ли не с пеленок — мол, я принципиально не вступал в пионеры.
Лично я такого не видел. Наоборот, все ждали этого момента, когда в торжественной обстановке тебе повязывают красный галстук, ну как медаль, что ли, дают. Это же ступень взросления!
А вот потом начиналась лажа. Галстук надо было каждый день гладить, не капать на него чернила, нельзя им нос иной раз утереть…
Я как-то отсеивал ненужную мне информацию: дедушка Ленин, его детство и прочее… Никакого восторга не было.
А костры пионерские любил — сами костры, бушующий огонь, через который смельчаки прыгали.
А еще у нас была такая придумка. Билетер отрывает корешок и бросает в урну, билет отдает тебе. Так вот, надо было осторожно добыть корешок, бритвочкой подчистить число и так же осторожно приклеить его к билету. Очень тонкая работа. И потом билет продать.
Такой «отработанный» билет я продал какой-то девочке. Отец подарил мне фотоаппарат, а денег на пленку не было, вот я и связался с этим билетом.
А совесть мучила. Мне виделось, как ее выгоняют, потому что место уже занято… Я убежал, обзывая себя всякими нехорошими словами.
Эта ситуация подвигла меня написать рассказ. Коротенький. Правда, финал у него был другой: я пошел в кассу, заплатил за то место, которое было в билете, и девочка спокойно смотрела картину…
Отослал рассказ в газету «Амурский комсомолец». Ждал ответа, бегал на почту — тишина.
И вдруг отец как-то приходит с работы и спрашивает меня: «Это ты, что ли, гусь, придумал?» Я испугался — что я такое мог сделать? А отец мне подает газету, и там написано: «Валерий Приемыхов. «Билет». Рассказ». Гонорара я, правда, никакого не получил, но сердце колотилось как молот, когда я перечитывал свой напечатанный (!) рассказ.
А родители отнеслись вполне равнодушно. Отец даже подумать не мог, что я когда-то стану писателем, сценаристом, артистом. Для него эти профессии как бы и не существовали вовсе.
Счастье — это миг
ПЕРВЫЙ институт, куда я поступал, был Казанский авиационный. Почему авиационный? Потому что я мечтал быть летчиком и даже наколку хотел сделать — аэроплан и подпись: «Буду летчиком».
Но что-то с наколкой не заладилось — то ли денег не хватило, не помню уже что, но так и не состоялась наколка. И слава Богу! Да и в институт я не поступил. Срезался на тригонометрии. Когда выходил на ватных ногах из аудитории, услышал вслед брошенную фразу: «Ну, с Дальнего Востока, они все тупые». Эта фраза, я считаю, повлияла на всю мою жизнь. Все время я что-то хочу кому-то доказать…
А тогда пошел и устроился на почтовый ящик «Казань-421» токарем. Снял комнату. И воровал в саду у хозяев яблоки. Целый месяц — одни яблоки, пока первую зарплату не получил.
Однажды с кем-то за компанию или от нечего делать пошел в народную студию. Их тогда много было. Понравилось, и стал я туда ходить. Целый букет новых впечатлений! Этакое актерское единение: «Валер, привет!» — и чувствуешь, что ты член некоего актерского братства.
Утром кто на заводе, кто на стройке, а вечером в театре — актер. Я «Гамлета» в переводе Пастернака знал наизусть. Потому что «играл» статую во дворце Клавдия и каждый раз слушал весь текст.
С женой своей будущей, Эллой (первой красавицей института — за ней даже все преподаватели наши ухаживали), я познакомился, как только поступил во Владивостокский театральный институт. Скорее так, она меня нашла. Взяла за шиворот и женила на себе.
Мы поженились, но долго скрывали это. Встречались тайком. Помню основное чувство первой женитьбы — ревность. Ревновал я свою жену страшно.
Однажды застал я Эллу на свидании с одним нашим педагогом. Молодым. Звали его Эрлен. Может, это и не свидание было, а какой-то деловой институтский разговор…
Но когда я увидел их вдвоем на улице — они шли по другой стороне, — я, как лось, ринулся через улицу и с ходу долбанул этого Эрлена так, что он упал, очки свалились, а Элла кричит: «Не убивай Эрлена!»
Меня еле оттащили. И Элле досталось.
Эрлен потом приходил ко мне объясняться и говорил, что женщины вообще все подлые, но у них с Эллой ничего не было. Он просто не знал, что мы муж и жена…
Мы с ней не были еще готовы к семейной жизни. Инфантилизм какой-то был и не любовь, скорее — влюбленность. Щенята были глупые.
Но все же прожили мы с Эллой четыре года. Однако, мне кажется, ничуть не повзрослели.
Кстати, в институте я проучился всего три года. Шли хрущевские реформы, и одна из них была такая: учеба в вузе три года, потом — работа, называвшаяся практикой.
И мы с моей Эллой поехали в Уссурийский драматический театр, это была наша «практика».
Жили мы в гостинице вместе с циркачами, общались с ними, пили, болтали. Великолепное, счастливое было время!
Меня часто спрашивают — ты счастлив был или нет? А счастье — это миг, неуловимый, как дуновение ветра. …Я — маленький, лежу в кровати, мама у настольной лампы, она что-то шьет… Пахнет дровами, теплом, мамой… Это счастье.
Как это все мимолетно…
ПРИЕХАВ в Москву, я поступил сразу в два института — во ВГИК и в Литературный — экзамены там были в разное время. Но выбрал ВГИК, мне показалось, что там как-то серьезнее, что ли.
И мне уже виделось, как я сижу в белых штанах и пишу сценарий. Как здорово! И мой сценарий уже принят: я знаменит и богат…
На самом деле я сначала жил в общежитии, работал кочегаром, потом дворником в Библиотеке им. Ушинского, жил в дворницкой, получал семьдесят пять рублей, а зимой — сто!
Из общежития в дворницкую я ушел, потому что понял: если не уйду — мне придет конец. На чем ломаются многие студенты творческих вузов? За разговорами о творчестве, за сигаретами, за горячими обсуждениями планов и опомниться не успеваешь, как проходит, уходит время… Надо бы на лекцию, но здесь лучше. И я понял, что так продолжаться не может. И нашел дворницкую, где постоянно что-то читал, готовился к занятиям, писал…
Мне один товарищ сказал: «Ты единственный, кто взял все от ВГИКа».
Я часто думаю о том, что такое свобода. И признаюсь себе в таком парадоксе — наиболее свободным я чувствовал себя в армии. Там все ясно. Ты освобождаешься от пресловутого права выбора. Как верующий человек, свою волю вручая Господу, духовному отцу, как бы освобождается от права выбора.
У меня такая профессия, что все время приходится выбирать: писать этот сценарий или другой или вообще не писать, а играть? А если писать, то для какого режиссера? Всегда по-хорошему завидовал людям, у которых плавное течение жизни. У меня же вся жизнь на форсаже. К сорока годам у нормальных людей все устанавливается, идет по накатанной дороге.
У меня этого не было и не будет никогда, я это чувствую…
--------------------------------------------------------------------------------
Когда отца не стало, мой сын Петя был совсем маленький. Но, как ни странно, сейчас, когда он видит «в телевизоре» ведущего Осокина — в очках, костюме, вдруг говорит: «Дед». А я плачу.
Нина ПРИЕМЫХОВА, дочь
Мы люди одного времени…
В 1987 ГОДУ по сценарию Приемыхова «Благородный друг» (прокатное название — «Штаны») на киностудии «Ленфильм» был запущен в производство фильм в его же постановке. Волею случая я оказалась в съемочной группе картины. Было легко работать, общаться. И когда мы поехали в экспедицию в Одессу, роман вспыхнул молниеносно.
Съемки были тяжелые, часто ночные. В ресторане «Кавказский аул» мы могли работать только ночью, когда ресторан закрывался для посетителей. Начинали в двадцать три часа — и до рассвета. В гостинице два часа поспишь и — на пляж. А ночью опять съемки. Такой круговорот! Но было бесконечное ощущение радости. Может быть, потому что была молодость… И, конечно, ощущение влюбленности. Казалось, что мы очень здорово все делаем. Заканчивали картину в Ленинграде.
В самолете мне стало вдруг очень грустно, и я сказала:
— Вот, Валера, закончился наш банальный командировочный роман.
— Закончился, и ладно, — сказал он.
Осенью у него обострилась язва. Он жил тогда на квартире, которую ему снимал «Ленфильм». И появилась в наших отношениях какая-то ответственность, надо было приезжать, готовить ему что-то диетическое, врачи, уколы… В общем, отношения стали другие. Хотя мы продолжали друг другу говорить: «Все это случайный роман, и вскоре с этим будет покончено».
Но чем больше мы уговаривали друг друга, что наши отношения бесперспективны, тем труднее было их разорвать. Валера боялся очередной «ошибки», а может быть — ответственности за женщину с ребенком. Я, в свою очередь, боялась так резко изменить свою жизнь, потерять семью, друзей, студию. Но в конце концов развелась.
Личные дела мы решили как-то в один момент. Валера прооперировался с язвой, вышел из больницы, и через три дня мы поженились. И казалось, что все плохое позади. Ждали откликов на картину «Мигранты», которую Валера снял на «Мосфильме». Но… не дождались. Уже шел период «безвременья» в кино, начало 1990-х. И никакого резонанса, молчание… Тема «мигрантов» становилась очень актуальной — развал Союза, люди, теряющие почву под ногами, мечущиеся. Приемыхов первый, кто сказал об этом в кино, он как-то чувствовал, какую эти события приобретут масштабность. Никто еще беды не предвидел, все только начиналось.
Проката не было, на видео в то время были только зарубежные фильмы. Ни фестивалей, ни приглашений. Ничего. И Валерий, честно говоря, растерялся. Он вложил душу, сделал кино для зрителей. И тишина. Разочарование было огромным.
С годами у него все больше росла тяга к уединению, к писательскому труду. Наконец осуществилось его давнишнее желание — мы приобрели небольшую дачу в Подмосковье. Там он мечтал в покое «встретить старость». Собирался построить русскую баню, приглашать друзей, но в основном писать, писать. Замыслов у него было на десять жизней…
Я просила его сходить к врачу, но времени не было, шли съемки. Последняя работа Валеры в кино — картина «Кто, если не мы».
Я думаю, именно тогда и подступила болезнь — из-за морального и физического истощения, нервных перегрузок. У него начались мучительные головные боли.
Фильм получил огромный резонанс, он, что называется, «пошел». Не считая многочисленных премий, в том числе зарубежных, карти на была отмечена Государственной премией Российской Федерации в области литературы и искусства, тремя «Никами» — за лучшую режиссерскую и сценарную работы и за лучшую мужскую роль.
Головные боли у него усиливались, я видела, что он уже горстями принимает обезболивающие таблетки. И в конце концов он не выдержал и пошел к врачу. Диагноз оказался страшным. Еще год он боролся с болезнью. Но надежда была, у меня по крайней мере. И я ему ее внушала, эту надежду. За этот год он написал сценарий «Владимир Святой», тема мощнейшая — крещение Руси. Сценарий приобрела Ассоциации каскадеров России.
Он не прекращал работать ни на минуту. Был главным редактором Киностудии имени М. Горького, работал на портативном компьютере даже в больнице. Пошли предложения сниматься…
Все вроде бы начало налаживаться: и в творчестве, и в жизни — фортуна, нам казалось, повернулась к нам лицом.
И умер он неожиданно для меня. И для себя.