Юлия Нейман

Содержание

1. 1. ВЛК
2. 2. Начальная пора
3. 3. Счастливая бездомность
4. 4. «Еще одна звонкогорлая…»
5. 5. «На судьбу я сетовать не вправе»
6. 6. Неуступчивая муза
7. 7. Горький рекорд
8. 8. «Причуды памяти»
9. 9. «Думаю спокойно: «Я была!»
10. 10. Улица Юлии Нейман

1. ВЛК

В первой половине двадцатых прошлого века из Уфы в Москву приехала семнадцатилетняя девушка с тетрадкой стихов.

Москва ее поразила. Город еще сохранял свой старый облик и умещался в границах исконных застав. Неширокая Тверская, мощеная торцом, и булыжная Красная Площадь, Кремлевский холм с его зубчатыми стенами и башнями, тоже красными, пестрые купола Василия Блаженного, анфилада бульваров и Садовое Кольцо, еще обильно осененное листвой и украшенное цветниками, Сухарева башня и Шуховская радиовышка, Красные ворота и консерваторский фасад, арбатские переулки и дом Пашкова, — глаза разбегались.

Но, как ни красочны и многообразны были первые впечатления, они не могли затмить в душе и сознании юной гостьи главное, что привело ее сюда. Как сама она потом вспоминала, ее желторотая муза необоримо влекла владелицу первой тетради к заветной усадьбе, нареченной Домом Герцена. Здесь на базе недавно закрывшегося Брюсовского института собирались открыть Высшие литературные курсы. Во всяком случае, именно в этом историческом особняке принимали от абитуриентов заявления и рукописи.

И девушка устремилась со своей рукописью на Тверской бульвар, в начале которого высился опекушинский Пушкин.

Абитуриентке повезло трижды.

Во-первых, к ее стихотворным опытам отнеслись благожелательно, и она обнаружила свое имя — Юлия Нейман — в числе принятых.

Во-вторых, уникальным оказался преподавательский состав. Достаточно назвать эти фамилии, высоко звучащие по сей день. Сергей Михайлович Бонди, Леонид Петрович Гроссман, Николай Калинникович Гудзий, Иван Никанорович Розанов, Иван Сергеевич Рукавишников, Сергей Иванович Соболевский, Густав Густавович Шпет.

И, наконец, третье везение — сокурсники. Это были главным образом выходцы из интеллигентных семей, не сумевших поступить в другие учебные заведения из-за своих социальных корней. Лучшие из них обладали незаурядным интеллектом и явными литературными наклонностями.

Напомним несколько имен, чтобы все стало ясно — Арсений Тарковский, Мария Петровых, Даниил Андреев, Юрий Домбровский…

А вот перечень предметов, подлежавших изучению: стиховедение, критика, древнерусская литература, поэты пушкинской поры, отечественная классика, западная литература, античность, эстетика, искусство перевода.

Каково!

Атмосфера на лекциях в ту пору, когда набирали силу рапповцы, когда царила вульгарная социология, была удивительно далека от всякой официальщины. Наставники преподносили свой предмет живо и увлекательно. Здесь допускались лирические отступления, исторические экскурсы, личные воспоминания, обращения к завораживающим текстам, почерпнутым у русских и мировых властителей дум, к перлам нестареющей античности.

Уникальная программа, неслыханная свобода изложения.

До поры, до времени можно было, вещая с кафедры, проявлять свои индивидуальные черты, вобравшие многое, — личные пристрастия, раскованность высказываний, даже дерзкое чудачество.

В своей поздней поэме «Дом друзей» Юлия Нейман воссоздала ауру этих занятий и набросала штрихи к портретам преподавателей. Вот, к примеру, как изображен Иван Рукавишников:

Лицом и складом — сущий Дон Кихот

(Провалы щек над узкой бородою)…

Кто позабудет первый Ваш приход,

Ваш черный плащ с массонскою звездою,

Напевный стих, столь привлекавший нас,

Рассеянность, пугавшую не раз?

Впоследствии, в своих устных рассказах, Юлия добавляла еще одну занятную подробность. Рукавишников перед началом лекции воздевал кверху руки и торжественно произносил строки из своего некогда знаменитого стихотворения:

Берегите поэтов!

Берегите поэтов!

И лишь после этого приступал к темпераментному изложению теории стиха.

А вот другой набросок портрета:

Мстислав Цявловский — …Блещет седина

Над мощным лбом — вместительно-просторным…

Уж он-то знал, как велика цена

Трудам вседневным, поискам упорным!

Неутомимо, как каменотес,

В текст Пушкина врубался он… И врос.

И если лекция была суха —

Такое чудилось ему нередко! —

Смягчал он сухость влагою стиха

Иль шуткою…

Курс перевода читал незаслуженно забытый Григорий Алексеевич Рачинский, перелагавший Гете и Мопассана, в прошлом — председатель московского религиозно-философского общества. Ему шел восьмой десяток, тем не менее, он обладал отличной памятью и был великолепным рассказчиком.

Но послушаем Юлию:

Москвы литературный старожил,

Один из чудом уцелевших звеньев,

Он слышал Достоевского. Он был

При том, как Фета высмеял Тургенев:

«Как фунт конфет, как снег вершин,

Растаял Фет и стал Шеншин».

В беседах с Юлией возникали примечательные уточнения. Рачинский внимал Федору Михайловичу, произносившему речь о Пушкине, вошедшую в историю русской словесности. С Тургеневым имел счастье общаться, когда был еще зеленым юнцом. А с Владимиром Соловьевым встречался многократно, так как редактировал его собрание сочинений.

Рачинский мог запросто пригласить на свой урок Андрея Белого, с которым давно дружил. (Роман «Серебряный голубь» был написан Белым, когда он обитал на квартире Рачинского).

Однажды желанным гостем курсов оказался Юрий Николаевич Тынянов.

2. Начальная пора

Но вернемся к судьбе самой Юли Нейман. Удачный исток ее жизни в литературе выразился и в том, что ее друзьями сразу же стали Арсений Тарковский и Мария Петровых. Эти трое быстро нашли общий язык, сошлись во взглядах. Их сближению способствовали молодость, безраздельная преданность поэзии и еще то, что каждый из них оставался самим собой. Благодаря этому они дополняли друг друга. А еще их объединяли душевная совместимость и чувство юмора, сопутствующее истинному таланту.

Арсению, уже тогда знавшему себе цену, девушки присвоили звание князя, еще не догадываясь, что в дальнейшем возникнет версия, будто его род и впрямь восходит к династии шахмалов, владевших в Дагестане княжеским имением Тарки. Версия так и не доказанная, но вполне приложимая к «Арсюше», как его именовали приятельницы. А родом он был из Елисаветграда.

Маруся Петровых, в то время еще не замкнутая, не отрешенная от житейской суеты, а, наоборот, весьма общительная, отчаянная хохотушка, в поздние годы шутливо сетовала на то, что беспечно просмеяла студенческие годы, не получив всего, что могли бы ей дать брюсовские курсы.

Полагаю, что она слишком строго судила себя и своих друзей. Творчество этой незабвенной троицы свидетельствует о том, что взяли они немало. А молодость есть молодость.

Мне выпало общаться с Марией Сергеевной в ее уже немолодые годы. И, представьте себе, несмотря на тогдашнюю сдержанность и сложные обстоятельства жизни, я порой наблюдал вспышки ее веселья — возникавшие внезапно. О, как она преображалась, когда за дружеским столом в ЦДЛ лихо актерствовал в роли тамады Павел Антокольский, когда произносил возвышенно-остроумные тосты кто-либо из армянских друзей. Правда, она через несколько минут могла погрустнеть и уйти в себя. Но улыбчивые отголоски давно ушедшей юности, хоть и нечасто, напоминали о давнем свойстве этой щедрой натуры.

Однако нам еще рано расставаться с дружными слушателями ВЛК, с их бедно-беспечным студенчеством. Продолжая рассказ о тройственной приязни, добавлю, что Юлия Нейман, в узком кругу просто Юлька, была подстать двум своим однокурсникам. Жизнерадостная, открытая, одаренная, она во всем сразу же пришлась им по нраву.

Тесное общение скрепляли юношеская смешливость, озорная ирония, а, главное, стихи. Этим они заслонялись от безрадостного быта. В существовавших порядках они разочаровались очень рано. Читая друг другу новые строки, судили друг друга нелицеприятно. Комплименты исключались — таков был уговор. Устраивали скудные, но веселые застолья, сочиняли забавные эпиграммы на своих наставников, не роняя при этом глубочайшего к ним уважения.

Студентам всегда живется трудно. А уж в те годы… Дневные часы уходили на сидение в библиотеке, на поиски заработков, желательно литературных. О публикации своих лирических записей, однако, не приходилось и мечтать.

Мария Петровых впоследствии вспоминала:

«Я не носила стихи по редакциям. Было без слов понятно, что они «не в том ключе». Да и в голову не приходило моим друзьям печатать свои стихи. Важно было одно: писать».

А курсы продолжали действовать. К исходу дня бытовые хлопоты уступали место заветному часу, когда, как читаем все в той же поэме «Дом друзей»:

…Улицы пока

Не по-вечернему пестры и гулки…

Буфетчица раскладывает булки,

Ириски. Этой снедью ВЛК

В учебные питались вечера.

Звонок! Звонок! На лекцию пора.

3. Счастливая бездомность

Почему я так подробно рассказываю об этой нелегкой, но все же относительно безоблачной поре, до обидного короткой? Для того, чтобы подчеркнуть, как резко контрастируют ранние годы Юлии и ее однокашников со всей последующей жизнью.

Да, уже послышались первые звонки. Увы, не на лекцию, а как тревожное предупреждение о надвигающемся похолодании, о новом безжалостном витке судьбы.

Началось с того, что, хотя курсы в порядке преемственности именовали Брюсовскими, они недолго пробыли в Доме Герцена. Их оттуда вскоре потеснили какие-то более напористые литературные или окололитературные деятели, вернее дельцы. Такое ведь запросто бывает и в наши дни. Пришлось кочевать по школам, по клубам, менялись адреса. Но неизменным оставался уровень занятий и отборный состав слушателей.

Зато менялись времена. Курсы, рассчитанные на пятилетний срок обучения, на четвертом году внезапно были закрыты.

Вероятно, до начальства дошли слухи о неслыханном свободомыслии, царившем в стане этих неунывающих кочевников.

Кончились лекции маститых учителей, смолкли голоса студентов, читавших свои ранние творения и рефераты на творческих семинарах, которые — любопытная деталь! — происходили по вторникам, как и в нынешнем Литинституте, традиционно расположенном все в том же Доме Герцена, на сей раз — основательно.

Недоучившиеся слушатели ВЛК оказались наедине со своей новой участью. Кому-то посчастливилось экстерном закончить другой ВУЗ. Кто-то остался без диплома. Юрию Домбровскому и Даниилу Андрееву впоследствии достались «университеты» ГУЛАГа.

Итак, удачное, казалось бы, начало ушло в небытие вместе с юностью. А наступление творческой зрелости, приход заветного срока, когда самое время предстать перед читателем, — все это совпало с резким ужесточением общественного и литературного климата.

Однако та внутренняя свобода, которую привили Юлии и ее друзьям наставники, и аура почивших курсов стали их душевным стержнем до конца дней.

4. «Еще одна звонкогорлая…»

Лирика Нейман, как и стихи Арсения и Маруси, никак не вписывались в периодику тридцатых годов.

Между тем, возникла нешуточная забота о хлебе насущном.

В Гослитиздате, как нельзя кстати, ведать отделом национальных литератур пришел Шенгели. Георгий Аркадьевич пригласил сотрудничать Тарковского, Петровых, Державина, Липкина, Штейнберга.

«Оттуда все и пошло» — вспоминала впоследствии Мария Сергеевна.

Но у Юлии Нейман дальнейшее сложилось несколько по иному. Сперва она предпочла переводам журналистику. Ей удалось стать внештатным сотрудником журналов «Смена» и «Пионер».

Кстати, в ту пору мы с ней и подружились. Редакция «Пионерской правды», где я работал, помещалась в том же здании, в соседнем подъезде.

Дружба эта сохранилась на долгие годы.

Это дает мне право впервые поделиться с читателями устными рассказами Юли, которые она доверительно поведала мне, отнюдь не рассчитывая на обнародование.

Но сейчас их уместно вспомнить, тем более, что сама она об этом в своих немногих мемуарных публикациях умолчала.

Однажды в редакцию «Пионера» пожаловал Маршак. Подружки по редакции уговорили Юлю почитать мэтру свои стихи. Самуил Яковлевич охотно согласился послушать. Внимал благожелательно. Высказался кратко:

— Вот еще одна звонкогорлая появилась!

Произнеся это, он задумался и не без лукавства изрек:

— А почему бы вам, голубушка, не попробовать писать для детей? Вдруг получится.

В этом вопросе, как я понял, опять же из рассказа Юли, ей послышалось не только стремление Маршака завлечь еще одного автора в свой излюбленный жанр, но и реалистическое соображение. Ведь стихи для дошкольников открывают особые возможности. Здесь естественно писать о природе, о зверюшках, о курьезных приключениях вымышленного персонажа. Уютная ниша.

Впрочем, Юля не была убеждена, что эта ее версия маршаковского совета абсолютно верна. Но сама собой напрашивалась. Многие талантливые поэты избрали этот спасительный путь.

В любом случае слово «звонкогорлая» Юля с благодарностью запомнила. А писать для детей не смогла. Видимо, этот жанр был несвойствен ее дарованию.

Между тем, друзья Юли успешно постигли переводческое искусство. Причем уровень, нравственный и профессиональный, в этом донорском, но благородном творчестве был таков, что и в этой сфере поэзии они оставались верными самим себе.

Известна фраза, когда-то в сердцах оброненная Тарковским:

— Заткнули поэтам рты и радуются, что у нас возникла первоклассная переводческая школа!

Однако за ироническими высказываниями следовала полная самоотдача.

5. «На судьбу я сетовать не вправе»

Пример сокурсников оказал влияние на их подружку. Не прерывая журналистскую работу, она стала пробовать свои силы в переводе. Эти начальные шаги, возникшие не по заказу, оказались удачными. Может быть и потому, что совершались без всяких обязательств и понуждений. Первые переложения создавались для души и были посвящены любимому Рильке. Эти опыты оказались настолько удачными, что некоторые из них впоследствии были включены в сборники великого австрийца, ставшие доступными нашему читателю.

Мария Петровых, редактировавшая сборник Самуила Галкина, привлекла к участию в создании русского текста Юлию. Затем последовали переводы Яна Райниса.

Но работа эта все же была нерегулярной и не обеспечивала житейских потребностей.

Семен Липкин в кратком рукописном мемуаре* вспоминает:

«Однажды Маруся Петровых рассказала мне о том, как нелегко живется Юлии Нейман. Она растит свою дочь, имея скудный заработок. «Нельзя ли ей основательно помочь в переводческом деле? Как и мы, Юлия пишет стихи в стол».

Мы условились, что Нейман познакомит меня со своим творчеством… Встреча с ней и чтения состоялись. И меня поразила ее лирика, не только зрелостью, но и живописностью изображения, что далеко не всегда совпадает. Открылся талант.

Я свёл Юлию с Давидом Кугультиновым. Так было положено начало ее активной переводческой деятельности, которая оказалась взаимно плодотворной».

А вот что рассказал мне покойный Яков Козловский, неизменный друг и переводчик Гамзатова.

Расул написал поэму «Берегите матерей». Как всегда, у него яркие образы перерастали в мудрое раздумье, трагические ноты смягчались истинным лиризмом и доброй иронией. Правда, композиция вещи показалась моему тезке несколько рыхлой. Возможно, это было субъективное ощущение. Главная сложность состояла, помнится, в другом: Козловский совместно с Симоновым переводил в это время исторический роман абхазца Баграта Шинкубы. И браться за работу над объемной поэмой не было возможности, поэтому Яков посоветовал Расулу обратиться к Нейман.

Юлия, чисто по-женски оценила масштаб и остроту замысла, уловила стройность внутреннего сюжета и, активно сотрудничая с автором, создала замечательный перевод. Поэма Гамзатова вызвала широкий читательский отклик, многократно переиздавалась и принадлежит к наивысшим достижениям Расула.

Так возникла многолетняя личная и взаимно плодотворная — повторяю слова Липкина — дружба талантливой москвички с уроженцем аула Цада и лириком из Элисты, длившаяся долгие годы.

А время шло. Количество переведенных строк намного превысило объем оригинальных творений Нейман, которая продолжала писать «в стол».

Правда, в разные годы с большими перерывами несколько стихотворений увидели свет. В тридцатых — в «Красной нови». Перед самой войной — в малоизвестном «Московском альманахе». В 1957 году — во втором выпуске «Литературной Москвы». Год спустя — в «Октябре». В пору «оттепели» — в «Дне поэзии». Все вместе взятое можно сосчитать на пальцах.

Да и отдельные публикации приносили только горечь. Цензурная правка. Сокращения. Произвольный отбор не самых лучших стихотворений.

Второй выпуск «Литератуной Москвы», как известно, подвергся жестокому разгрому. Это относилось не только к яшинским «Рычагам» и цветаевской подборке стихов, — появившейся после многолетнего перерыва. Не устраивало общее направление альманаха. Среди опальных публикаций оказалось и стихотворение Нейман «1941».

Сейчас, перечитывая его, я не нахожу в нем ничего, кроме высокой правды. Вспомним строки этой миниатюры:

Как штукатурка сыпались уловки

И в силу обнажившихся причин

В год затемнения и маскировки

Мы увидали ближних без личин.

И, отшвырнув сомнительные меры:

Анкеты, стажи, должности, лета,

Мы полной мерой храбрости и веры

Измерили, чем жизнь была чиста.

И это стихотворение, воспевшее «чувство гордого гражданства, впервые пережитое всерьез», пришлось не ко двору. Невероятно!

Впрочем, Юлии уже было не привыкать.

На судьбу я сетовать не вправе:

Мне она отпущена сполна.

Под густыми ветками бесславья

Самопостиженья тишина.

Типографские тугие знаки

Не теснили вас, мечты мои.

Со стихами не в законном браке

Жизнь я прожила, а по любви.

6. Неуступчивая муза

Возникло нелепое положение. Не печататься — обидно. Публиковаться — даже, казалось бы, «проходимые» стихи грозят опалой. Лучше уж и впрямь не нарушать жизнь по любви, не изменяя себе.

Так желторотая муза двадцатых, созрев, стала неуступчивой.

Ну, привередница досталась мне в подруги!

Неправды вкус ей видишь ли не мил.

Солгу другим — шарахнется в испуге,

Солгу себе — и след ее простыл.

И тут в жизни произошло важное событие, заставившее Нейман забыть о всех неурядицах и передрягах.

Мария Петровых пригласила давнишнюю подругу встретить Новый год у нее на Хорошевском шоссе. Это было, если не ошибаюсь, в ночь на 1958 год. Юля с радостью приняла приглашение, тем более, что у Маруси в это время обитала Ахматова, кочевавшая по московским друзьям.

Анна Андреевна, наслышанная от Петровых о Нейман, тут же попросила новую знакомую прочитать стихи. Ее желание, конечно же, было исполнено.

Передаю дальнейшее со слов самой Юлии, рассказавшей мне об этой встрече, опять же с просьбой не передавать эти подробности другим, что я добросовестно исполнял при ее жизни.

Выслушав прочитанное, Ахматова радостно улыбнулась, облегченно вздохнула и произнесла:

— Как хорошо! Как будто крепкой водки выпила.

Услышать такое от самой Ахматовой — величайшее счастье. Но это было еще не все.

— И при этом никаких двойственных ужимок, — добавила Анна Андреевна, имея в виду тех сочинителей, которые стремятся и видимость порядочности соблюсти, и к окружающему приспособиться.

В конце новогоднего вечера Ахматова вручила Юле свою тоненькую книжку, первую после ждановского разгрома и многолетнего вынужденного молчания. Я видел это изданьице, изувеченное цензурой. На титуле рукой автора было начертано:

«Вот моя бедная урезанная «москвичка» на добрую память о нашем знакомстве».

В дальнейшем и другие свои сборники, увидевшие свет, Ахматова дарила новому другу, каким стала для нее после первой же встречи Юлия Моисеевна.

Больше того, когда Нейман, в поздние свои годы, наконец, вступала в Союз Писателей, щедрую рекомендацию ей дала Анна Андреевна.

И еще один устный рассказ Юлии предаю гласности.

В один невеселый день, когда у Ахматовой случился инфаркт, когда после реанимации больная оказалась в обычной палате, Юлия навестила больную. Анна Андреевна очень обрадовалась ей.

В это время в палату вошел рыжеватый юноша. Он почтительно склонил голову перед Ахматовой и ее пожилой гостьей.

— Знакомьтесь, — сказала Анна Андреевна, — Нейман — Бродский.

— О! — воскликнула Юля, — я много слышала о вас. Но стихов ваших почти не знаю. Зато мне знакомы ваши прекрасные переводы из Элиота.

Юноша улыбнулся.

— Аналогичный случай. Мне, к сожалению, тоже не пришлось читать ваши стихи, но переводы Рильке знаю. Истинная удача.

7. Горький рекорд

Между тем, как ни странно, все же началась ломка жестко переводческих репутаций.

На свет из тени стали выходить мастера, которые, наконец, обрели право на издание собственных книг. И, я убежден, что вопреки немыслимой задержке, эта лирика не только не опоздала, но пришлась ко времени.

Однако стоит назвать даты, издательские и возрастные.

Арсению Тарковскому было 55 лет, когда вышла первая его книга «Перед снегом».

Семену Липкину исполнилось пятьдесят шесть, когда увидел свет его дебютный сборник «Очевидец».

Марии Петровых было шестьдесят, когда стараниями армянских друзей, и в первую очередь Левона Мкртчяна, в Ереване была издана ее небольшая книжка стихов и переводов — «Дальнее дерево».

Московская книга «Предназначение» появилась уже посмертно.

А рекорд побила Нейман. Первой своей книги, сильно урезанной, она дождалась, когда ей минуло шестьдесят семь.

На подаренном мне экземпляре было написано:

«Милый Яша, наконец-то, могу дать Вам какую-никакую, а все-таки свою книгу».

Какая-никакая… на исходе шестого десятка. Горький рекорд!

К счастью, ей было даровано еще два десятилетия жизни и творчества. Но, увы, и в этот период по-прежнему много сил и времени отнимали переводы, на стихи не проживешь.

Юля перелагала главным образом Расула Гамзатова и Давида Кугультинова. Возраст никак не сказывался на этой работе. Возникали первоклассные переводы. При этом появлялись и свои лирические записи.

Вслед за «Костром на снегу» в Элисте вышел сборничек Нейман «Мысли в пути», к сожалению, в московских магазинах так и не появившийся.

Несмотря на то, что общение Юлии Моисеевны с внешним миром ограничивалось летним пребыванием на балконе, заслоненном зеленью высоких деревьев, растущих впритык, от дневной жары и уличной загазованности, она оставалась жизнелюбивой и работоспособной. Одиночества не чувствовала — близкие, естественно, заботились о ней, как могли. Давние друзья — их уцелело немного — но те, что еще сохраняли подвижность, навещали ее. Ну и, конечно же, неизменно появлялись переводимые ею авторы.

Но и оставаясь одна, она не чувствовала пустоты — человеку с богатым внутренним миром, да еще занятому любимым делом, скучать не приходится.

«Скриплю да работаю, вот и помереть некогда» — это мудрое речение Пришвина могла с полным правом повторить Нейман.

А время шло. И годы все же брали свое. Ослабела походка. Скакало давление. Мучила бессонница. Зрение тоже подводило. Извечный трудоголик, Юлия стала быстрее уставать. Приходилось делать передышку, откладывать недописанный лист, останавливать постукивание на пишущей машинке.

Но голова оставалась ясной и была полна замыслов. Нейман захватила новая работа. Совместно с Липкиным Юлия переводила новые главы народного эпоса «Джанр», обнаруженные и записанные калмыцкими исследователями.

Не по заказу, а опять же по велению сердца, она переозвучивала Рильке, улучшала прежние переложения его стихов. Написала воспоминания о Тарковском и Петровых. Собиралась надиктовать несколько страниц об Ахматовой.

Так уж сложилось, что в связи с возможностями, открывшимися в нынешнее время, некоторые художники старшего поколения именно на склоне лет сумели создать значительные творения. Это ярко проявилось и в судьбе Юлии Нейман.

Хотя она и в прошлые времена высказывалась напрямую, но право публиковать написанное, а не хранить в рабочем ящике, стало дополнительным стимулом в работе. Пусть возникли другие трудности, порожденные уродствами книжного рынка, пренебрегающего стихами, независимо от их уровня. Все же ветер свободомыслия, особенно ощутимый в первые постсоветские годы, пробуждал второе дыхание.

8. «Причуды памяти»

Судьбе было угодно, чтобы мы стали соседями. Наши писательские кооперативные дома в районе метро «Аэропорт» оказались почти рядом.

Мы стали видеться с Юлией чаще. Помимо давних приятельских отношений, в этом появилась прямая необходимость: старая женщина обитала одна. Семья дочери жила отдельно. Я, будучи лет на восемь моложе, счел своим долгом навещать соседку, облегчать ее существование, как уже сказано, отнюдь не пассивное.

Ее приверженность работе радовала. Не чрезмерная увлеченность переводами, уже не по материальной нужде, как бывало прежде, а по пристрастию к этому искусству, грозила снова заслонить ее собственные строки.

А ведь она продолжала писать стихи. И какие!

Между тем, приближалось вступление Юлии Моисеевны в девятый десяток. Возникла мысль собрать рукопись третьей книги и сдать ее в издательство «Советский писатель» с тем, чтобы она увидела свет к восьмидесятилетию автора. В книгу должны были входить лучшие из стихотворений, напечатанных в первых сборничках, лирика разных лет, нигде не публиковавшаяся, новые стихи и уже упоминавшаяся поэма — «Дом друзей». Получалось нечто вроде избранного.

Чтобы дать представление об уровне и тональности книги приведу лишь два образца:

Мы стали взрослыми в недобрый час.

И в жизнь вошли не с лестницы народной:

Огнь очистительный уже погас

И головешки догорали чадно.

Пускали нам в глаза бумажный дым.

Мы слабо различали, что за ним,

Приняв без возражения заране

Ненужность своего существованья.

Измладу мысль была нам внушена

(Мы согласились с ней по доброй воле),

Что, всем нам вместе взятым, — грош цена,

Что все мы вместе — что-то вроде моли.

И мы, с ничтожеством своим смирясь,

Сильнейшим извиняли кровь и грязь.

Вспоминая неординарного наставника, Юлия предварила другую свою миниатюру рукавишниковским эпиграфом: «Берегите поэтов!»

Когда бы мир услышал тот совет —

Глядишь, ни проволоки колючей,

Ни страхом смерти был бы он одет,

А шелестящей прелестью созвучий.

…Пусть выцвела стихов его канва —

Но смысл их жив… Мы забывать не вправе

Просительные, грозные слова,

Он заклинал людей, почти гнусавя:

— Берегите поэтов! Берегите поэтов!

Сборник «Причуды памяти» вышел в свет в 1988-м. На год позже юбилейной даты. Книга, ставшая заметным явлением поэтического сезона, была обойдена критиками. Впрочем, это, увы, давно стало традицией для профессиональных «оценщиков», отдающих дань либо сомнительной моде, либо изданиям, совершенно случайным, почему-то обратившим на себя их поверхностное внимание.

Зато свое слово сказали поэты. Откликнулись небольшими, но достойными рецензиями Семен Липкин, Тамара Жирмунская, Татьяна Бек. Кстати, высоко оценила «причуды памяти» парижская газета «Русская мысль».

Спасибо тем немногим, кто нашел для книги добрые слова. Нейман, не избалованная публичными похвалами, была искренно обрадована тем, что исходили они именно от мастеров стиха.

А самовлюбленные зоилы, — Бог с ними…

Произошло главное — томик, вобравший в себя лучшее из написанного Нейман (хоть и далеко не все), изданный пусть не массовым, но достойным тиражом — сегодня выглядящим респектабельно, — обрел, наконец, своего читателя. А то, что он заслуживал более широкой огласки, сомнений не вызывает. Думаю, время, как всегда, все рассудит.

А пока повторим слова самой Нейман:

«На судьбу я сетовать не вправе…»

9. «Думаю спокойно: «Я была!»

Однажды я затеял с Юлией серьезный разговор о том, что пора кончать с переводами и думать только о своем.

Она тяжело вздохнула:

— Если бы вы знали, как трудно от этого отказаться. Ведь переводы — половина моей души. И, надеюсь, не худшая.

— Ох, Яша, — снова вздохнула она, — я ведь сама знаю, что наступил цейтнот. Но получится ли? Как быть с внутренней необходимостью?

Через два дня Юлия неожиданно спросила:

— Не хотите ли послушать мои новые вирши? Есть и кое-что прежнее, не вошедшее в книжки.

— Буду рад несказанно.

Она надела очки, достала из какой-то папки и разложила перед собой странички, заполненные пером и карандашом. Случалась и машинопись.

Протерла очки, снова надела их и предупредила:

— Только тут уж не до смеху.

Это чтение я никогда не забуду. Стихотворения были одно к одному. Грустные и светлые, ироничные и мудрые:

Жалуясь еще и негодуя,

Выгребая и садясь на мель,

Я уже по сторону другую

Больше, чем на полпути отсель.

…Есть еще привычной жизни клочья,

(Больше-то заботы и дела),

Но все чаще, просыпаясь ночью,

Думаю спокойно: «Я была!»

Следующее стихотворение называлось «Переводчик — поэту» и было посвящено памяти Самуила Галкина. Этот проникновенный лирик, добрый и мужественный человек, оставался самим собой всегда и всюду, его не сломили подвалы Лубянки и, чудом уцелев, он продолжал до последних часов своей жизни работать, проявляя строжайшую взыскательность к собственным творениям и к тому, что создается другими.

Деликатность и профессиональная непреклонность чудесно уживались в нем.

С Галкиным Юлию еще до войны познакомила Мария Петровых, стремясь вовлечь подругу в сферу незнакомого ей жанра. Совместная работа сдружила мастера и его переводчицу. Уроки, преподанные таким учителем, оказались бесценными. Взаимная приязнь с годами усилилась и уже не зависела от общих поисков близости подлинника и русского варианта.

Воспоминания обо всем этом прозвучали впечатляюще.

Вот Галкин, в целом одобрив перевод, вновь читает свои строки на родном языке, подчеркивая свойственную ему тональность, и с улыбкой высказывает просьбу:

— Пусть будет стих чуть более моим!.. —

И в мягкости своей неумолим.

Переводчица в отчаянье восклицает: «Но это — мой предел, мой потолок!» Рекомендация поэта полушутлива, однако непреложна:

А тихий голос говорит опять,

Что «потолок-то можно приподнять».

Это стихотворение Юля прочитала, конечно, не случайно. В нем был запечатлен момент истины, когда преодолевается то, что казалось невозможным. Достаточно было воодушевляющей реплики автора:

— Еще одно усилье. Приналягте-ка!

А ну!.. —

И, как гнилое сукнецо,

Мой потолок — в клочки. И мне в лицо —

Ночь, звезды, снег… А вкруг меня — галактика.

Торжество переводческого свершения, дань искусству, ставшему дорогим и необоримым. Зримое слово в свое оправдание.

— А ведь Галкин и сам был блистательным переводчиком, — сказал я, — вы Михоэлса в роли короля Лира видели?

— Конечно!

— Так вот, эту шекспировскую трагедию для ГОСЕТа перевел на идиш Самуил Галкин. И затоки говорят, что на высочайшем уровне. Но, простите меня ради Бога, я прервал ваше чтение. Продолжайте. Я весь — внимание.

И в ответ были произнесены стихи о бессонном соседе-живописце, который не признает компромиссов. Вот он в полночную пору, заранее обреченный, —

…Прямой, как свеча, Алигьери

Идет коммунальным двором.

Брандмауэры и ограды,

Как дым, расплелись, трепеща,

Багряные молнии ада

Клубятся на складках плаща.

По терниям нашего мира

Идет он, всевидящ и прям.

Но смутная тень конвоира

Плетется за ним по пятам.

Многое еще было читано. Прозвучали строки о Марии Стюарт и своей родословной, о давнишней любви и об очищающих душу евангельских притчах. Все, казалось бы, о разном. И все об одном — о наших днях, о личной участи, об ушедших друзьях, о житейской прозе, неотделимой от взлетов поэзии.

Поразило меня четверостишие «Эпитафия поколению». Не только своей исчерпывающей краткостью, но и тем, что скорбная мысль неожиданно подкреплялась искусной словесной аранжировкой:

Не шибко нас нежили.

Жили, служили,

Но более не жили,

Нежели жили.

Я поднялся и решительно заявил:

— Надо готовить четвертую книгу.

Юлия улыбнулась.

— У Мандельштама была «Четвертая проза». Может быть, назвать сборник «Четвертая поэзия»? — и поспешно добавила. — Шучу, конечно.

Мы условились встретиться через несколько дней, когда Юлия сама первоначально разберется в накопившемся, как она сказала, хаосе.

А пока я взял у нее лучшее из услышанного, чтобы перепечатать стихи начисто и сдать подборку в альманах «Апрель». Я уже заранее договорился с редакцией, что стихи появятся в ближайшем выпуске.

…Через неделю раздался звонок Юлии Моисеевны. Слабым голосом она сообщила:

— Кроме той папки, которую вы видели, набралась еще порядочная горка виршей. Но у меня нет никаких сил, чтобы привести все найденное в предварительный порядок. Мне что-то сегодня не по себе. Это пройдет, со мной часто такое случается. Потерпим еще денек-другой.

Но улучшение не произошло. Наоборот, нагрянула беда, преследующая пожилых женщин. Закружилась голова, падение, перелом шейки бедра, а попутно — криз и сердечные перебои.

Об операции в таком возрасте и при общем самочувствии нечего было и думать. Больница тоже исключалась. Непрестанный домашний уход и болеутоляющие снадобья, перестраховочные, но неперспективные препараты — вот и все, что могли предложить врачи разных специальностей, побывавшие у постели страдалицы. Все складывалось наихудшим образом — изнурительное приближение конца.

10. Улица Юлии Нейман

В Москву с тетрадкой первых стихов она примчалась в расцвете семнадцатилетнего девичества. Завершила жизненный путь, когда ей минуло восемьдесят семь.

В день первой годовщины со дня ухода Юлии мне выпала честь вести вечер, посвященный ее памяти.

Малый зал ЦДЛ был полон. Взволнованно выступали Тамара Жирмунская и Владимир Глоцер. Елена Николаевская и Алла Шарапова. Нашлись желающие сказать свое слово и среди собравшихся.

Семен Липкин не смог присутствовать, но свое выступление он продиктовал по телефону. Текст, перепечатанный на машинке, мне вручили по ходу вечера. Несколько строк из него я уже привел в начале этих страниц, к этому посланию мы еще вернемся.

Вечер явно удался. Перед нами прошли семь десятилетий служения поэзии. Служения беззаветного и почти бескорыстного, не принесшего ни громкой известности, ни ощутимого достатка.

И все же эти неимоверно трудные десятилетия Юля провела достойно, ни разу не изменив совести, в счастливом согласии со своей строгой музой.

Бесконечно добрая, она в то же время была непримирима к фальши и приспособленчеству. Она сама сказала об этом без обиняков:

Кто отойдет в могилу, кто к другим,

Кого отринешь ты сама сурово.

Под старость понимаешь с полуслова,

Мир предстает контрастным и нагим.

Последняя строка этого четверостишия стала заглавием большой подборки ее стихов, которая и впрямь без промедления появилась в альманахе «Апрель». Этой публикации Юлия Моисеевна, увы, не дождалась. Но первую верстку я успел ей показать. А свет эти стихи увидели с грустным дополнением — их предваряло срочно написанное мною некрологическое вступительное слово.

Составление четвертой книги так и не состоялось. Найти спонсора, убедить книжных дельцов я не смог. То ли иссякла моя прежняя энергия, — возраст! — то ли прагматические сердца окончательно зачерствели.

Видимо, дальнейшие издания Нейман — наша общая забота.

Послание Липкина я приберег к завершению вечера. Перед своими заключительными фразами прочитал его целиком. Высказывание нашего старейшины прозвучало сильно и ярко. Оказались в нем и строки, почти сенсационные:

«…Давид Кугультинов позвонил мне и сообщил, что одна из улиц в столице Калмыкии Элисте названа именем Юлии Нейман. Согласимся, что не часто встречаешь такую народную благодарность своему переводчику».

Переждав сразу вспыхнувшие рукоплескания, я перешел к следующим строкам Липки на:

«Но хочется, чтобы наши читатели дожили и до того дня, когда будет издано полное собрание ее стихотворений, куда вошли бы и красочные переводы Рильке».

Какую душевную чуткость проявил наш маститый друг! Он и