 |
Александр Поджиодекабрист, отставной подполковник.
Дата рождения: 14.04.1798
Гражданство: Россия |
До 13 лет воспитывался в Одесском училище, а после, до вступления в службу, находился дома. В службу вступил подпрапорщиком во вновь сформированный гвардейский резерв — 1.3.1814, причислен к л.-гв. Преображенскому полку — 27.8.1814, портупей-прапорщик — 14.12.1815, прапорщик — 1.10.1816, подпоручик — 26.7.1818, поручик — 1.2.1820, штабс-капитан — 13.3.1823, переведен в Днепровский пехотный полк майором — 30.10.1823, уволен в отставку по домашним обстоятельствам с чином подполковника — 31.3.1825. Член Южного общества (1823). Приказ об аресте — 27.12.1825, арестован в своем имении — с. Яновке — 3.1, доставлен в Петербург на главную гауптвахту — 11.1, 12.1 переведен в Петропавловскую крепость («содержать под строжайшим арестом, где удобнее») в №7 бастиона Трубецкого, 30.1 показан в №12 Невской куртины, в мае — там же в №40.
Осужден по I разряду и по конфирмации 10.7.1826 приговорен в каторжную работу вечно. Отправлен в Кексгольм — 27.7.1826 (приметы - рост 2 аршина 7 вершков, «лицом бел, чист, волосом черн, глаза желто-карие, нос продолговат, с горбиною»), срок сокращен до 20 лет — 22.8.1826, отправлен в Шлиссельбург - 24.4.1827, отправлен в Сибирь — 8.10.1827, доставлен в Читинский острог — 4.1.1828, прибыл в Петровский завод в сентябре 1830, срок сокращен до 15 лет — 8.11.1832 и до 13 лет — 14.12.1835. По отбытии срока по указу 10.7.1839 обращен на поселение в с. Усть-Куда Иркутской губернии, в 1841 и 1849 лечился на Туркинских минеральных водах. По амнистии 26.8.1856 восстановлен в правах, оставался некоторое время в Сибири и неудачно занимался поисками золота. 2.5.1859 выехал из Иркутска в Псковскую губернию, где поселился у своего племянника Александра Иосифовича Поджио в с. Знаменском Торопецкого уезда. Вследствие конфликта с племянником, отказавшимся выделить Поджио принадлежавшую ему часть имения, выехал из Знаменского — декабрь 1859. В начале 1860 поступил на службу управляющим подмосковным имением Никольским своего иркутского знакомого К.Я. Дарагана, с 21.9.1861 управлял имением сына Е.С. Волконской от Д.В. Молчанова Шуколово Дмитровского уезда Московской губернии. Разрешено жить в Москве под надзором — 22.3.1861, с июня 1862 до осени 1863 жил в с. Воронках Черниговской губернии, затем ездил в Италию, сопровождая Е.С. Волконскую (разрешено выехать — 26.6.1863), вернулся в Воронки весной 1864. С конца 1864 жил в Швейцарии (с января 1865 встречался в Женеве с А.И. Герценом), летом 1868 приезжал в Россию, с 1870 жил во Флоренции. В 1873 вернулся в Россию. Умер в имении декабриста кн. С.Г. Волконского — в с. Воронках Черниговской губернии, похоронен рядом с ним. Мемуарист.
Учитель этот был Александр Викторович Поджио, также декабрист, но которого мы до сих пор ни разу не видали у Юшневских. С этим наставником связали меня впоследствии самые теплые и дружеские отношения, продолжавшиеся до самой его смерти, постигшей его в 1878 году, а потому я имею возможность привести о нем более подробные сведения.
Длинные черные волосы, падавшие густыми прядями на плечи, красивый лоб, черные выразительные глаза, орлиный нос, при среднем росте и изящной пропорциональности членов, давали нашему новому наставнику привлекательную внешность и вместе с врожденною подвижностью в движениях и с живостью характера ясно указывали на его южное происхождение. Под этой красивой наружностью скрывался человек редких достоинств и редкой души. Тяжелая ссылка и испорченная жизнь только закалили в нем рыцарское благородство, искренность и прямодушие в отношениях, горячность в дружбе и тому подобные прекрасные свойства итальянской расы, но при этом придали ему редкую мягкость, незлобие и терпимость к людям, которые до конца его жизни действовали обаятельно на всех, с кем ему приходилось сталкиваться. Я много странствовал по свету, много знавал хороших людей, однако другого такого идеального типа альтруиста мне не приходилось встречать, хотя, веруя в человечество, не сомневаюсь, что, быть может, пока в редких экземплярах, он существует везде. С безукоризненной чистотой своих нравственных правил, с непоколебимой верностью им и последовательностью во всех своих поступках и во всех мелочах жизни, с неподкупною строгостью к самому себе — он соединял необыкновенную гуманность к другим людям и снисходительность к их недостаткам, и в самом несимпатичном человеке он умел отыскать хорошую человеческую сторону, искру добра и старался раздуть эту искру; делал он это как-то просто, безыскусственно, в силу инстинктивной потребности своей прекрасной натуры, не задаваясь никаким доктринерством, никакою преднамеренною тенденциозностью. Оттого-то, будучи человеком среднего, невыдающегося ума, он производил сильное впечатление на окружающих, главное — своею нравственной чистотой и духовной ясностью, и всякий в беседе с ним ощущал, как с него постепенно сходила черствая кора условных привычек и ходячей морали, и в его присутствии всякий чувствовал себя чище и становился примиреннее с людьми. Зато все знавшие его не только к нему сильно привязывались, но у многих любовь эта доходила до боготворения. Таким вспоминается мне Поджио и в своей сибирской обстановке, в сношениях с темным миром сибирского населения, таким же я знал его впоследствии вольным человеком, и в Швейцарии, и в Италии, родине его предков, куда он попал уже дряхлеющим стариком; но и в этот последний период своей жизни, когда старость и недуги часто приковывали к постели его изнуренное тело, он продолжал сохранять юношескую веру в человека, чуткую отзывчивость к чужому горю и живо интересоваться мировыми событиями. Хотя в жилах его текла итальянская кровь и к Италии он чувствовал естественную нежность, однако в душе он был чисто русский человек и безгранично любил Россию, но не тою слепою любовью, которая закрывает глаза на теневые стороны и на кричащие недостатки и возводит грубость понятий и нравов в идеал самобытности, а тем просвещенным чувством истинного патриота, которое видит первое условие для благоденствия родины в правильном и постепенном прогрессе, жертвует собственною личностью для достижения этого благоденствия и не разочаровывается и не падает духом, когда его самопожертвование не приносит явного результата. Казалось бы, этому полуитальянцу следовало возненавидеть Россию, где лучшая половика его жизни прошла в тюрьме и в сибирском изгнании, в борьбе с суровым климатом, невежеством и чуть не бедностью, но тот духовный патриотизм, который обыкновенно противопоставляется квасному, только растет и закаляется от всяких лишений и личных жертв, принесенных для блага родины,— и 75-летний Поджио был искренен, как всегда, когда, любуясь со мной изумительной панорамой Флоренции с S. Miniato, говорил мне: «Что за роскошь, что за рай! И мечтал ли я, что когда-нибудь увижу все это собственными глазами? Но не думайте, любезный друг, что я желал бы здесь закрыть навеки мои глаза и быть похороненным в этой чудной и живописной могиле: нет, я желал бы умереть непременно в России и там оставить мои кости». Он сдержал и это свое слово; на следующее же лето его умирающим перевезли в Россию, где он через неск
олько недель и скончался.
Осужден по I разряду и по конфирмации 10.7.1826 приговорен в каторжную работу вечно. Отправлен в Кексгольм — 27.7.1826 (приметы - рост 2 аршина 7 вершков, «лицом бел, чист, волосом черн, глаза желто-карие, нос продолговат, с горбиною»), срок сокращен до 20 лет — 22.8.1826, отправлен в Шлиссельбург - 24.4.1827, отправлен в Сибирь — 8.10.1827, доставлен в Читинский острог — 4.1.1828, прибыл в Петровский завод в сентябре 1830, срок сокращен до 15 лет — 8.11.1832 и до 13 лет — 14.12.1835. По отбытии срока по указу 10.7.1839 обращен на поселение в с. Усть-Куда Иркутской губернии, в 1841 и 1849 лечился на Туркинских минеральных водах. По амнистии 26.8.1856 восстановлен в правах, оставался некоторое время в Сибири и неудачно занимался поисками золота. 2.5.1859 выехал из Иркутска в Псковскую губернию, где поселился у своего племянника Александра Иосифовича Поджио в с. Знаменском Торопецкого уезда. Вследствие конфликта с племянником, отказавшимся выделить Поджио принадлежавшую ему часть имения, выехал из Знаменского — декабрь 1859. В начале 1860 поступил на службу управляющим подмосковным имением Никольским своего иркутского знакомого К.Я. Дарагана, с 21.9.1861 управлял имением сына Е.С. Волконской от Д.В. Молчанова Шуколово Дмитровского уезда Московской губернии. Разрешено жить в Москве под надзором — 22.3.1861, с июня 1862 до осени 1863 жил в с. Воронках Черниговской губернии, затем ездил в Италию, сопровождая Е.С. Волконскую (разрешено выехать — 26.6.1863), вернулся в Воронки весной 1864. С конца 1864 жил в Швейцарии (с января 1865 встречался в Женеве с А.И. Герценом), летом 1868 приезжал в Россию, с 1870 жил во Флоренции. В 1873 вернулся в Россию. Умер в имении декабриста кн. С.Г. Волконского — в с. Воронках Черниговской губернии, похоронен рядом с ним. Мемуарист.
Из воспоминаний ученика
Учитель этот был Александр Викторович Поджио, также декабрист, но которого мы до сих пор ни разу не видали у Юшневских. С этим наставником связали меня впоследствии самые теплые и дружеские отношения, продолжавшиеся до самой его смерти, постигшей его в 1878 году, а потому я имею возможность привести о нем более подробные сведения.
Длинные черные волосы, падавшие густыми прядями на плечи, красивый лоб, черные выразительные глаза, орлиный нос, при среднем росте и изящной пропорциональности членов, давали нашему новому наставнику привлекательную внешность и вместе с врожденною подвижностью в движениях и с живостью характера ясно указывали на его южное происхождение. Под этой красивой наружностью скрывался человек редких достоинств и редкой души. Тяжелая ссылка и испорченная жизнь только закалили в нем рыцарское благородство, искренность и прямодушие в отношениях, горячность в дружбе и тому подобные прекрасные свойства итальянской расы, но при этом придали ему редкую мягкость, незлобие и терпимость к людям, которые до конца его жизни действовали обаятельно на всех, с кем ему приходилось сталкиваться. Я много странствовал по свету, много знавал хороших людей, однако другого такого идеального типа альтруиста мне не приходилось встречать, хотя, веруя в человечество, не сомневаюсь, что, быть может, пока в редких экземплярах, он существует везде. С безукоризненной чистотой своих нравственных правил, с непоколебимой верностью им и последовательностью во всех своих поступках и во всех мелочах жизни, с неподкупною строгостью к самому себе — он соединял необыкновенную гуманность к другим людям и снисходительность к их недостаткам, и в самом несимпатичном человеке он умел отыскать хорошую человеческую сторону, искру добра и старался раздуть эту искру; делал он это как-то просто, безыскусственно, в силу инстинктивной потребности своей прекрасной натуры, не задаваясь никаким доктринерством, никакою преднамеренною тенденциозностью. Оттого-то, будучи человеком среднего, невыдающегося ума, он производил сильное впечатление на окружающих, главное — своею нравственной чистотой и духовной ясностью, и всякий в беседе с ним ощущал, как с него постепенно сходила черствая кора условных привычек и ходячей морали, и в его присутствии всякий чувствовал себя чище и становился примиреннее с людьми. Зато все знавшие его не только к нему сильно привязывались, но у многих любовь эта доходила до боготворения. Таким вспоминается мне Поджио и в своей сибирской обстановке, в сношениях с темным миром сибирского населения, таким же я знал его впоследствии вольным человеком, и в Швейцарии, и в Италии, родине его предков, куда он попал уже дряхлеющим стариком; но и в этот последний период своей жизни, когда старость и недуги часто приковывали к постели его изнуренное тело, он продолжал сохранять юношескую веру в человека, чуткую отзывчивость к чужому горю и живо интересоваться мировыми событиями. Хотя в жилах его текла итальянская кровь и к Италии он чувствовал естественную нежность, однако в душе он был чисто русский человек и безгранично любил Россию, но не тою слепою любовью, которая закрывает глаза на теневые стороны и на кричащие недостатки и возводит грубость понятий и нравов в идеал самобытности, а тем просвещенным чувством истинного патриота, которое видит первое условие для благоденствия родины в правильном и постепенном прогрессе, жертвует собственною личностью для достижения этого благоденствия и не разочаровывается и не падает духом, когда его самопожертвование не приносит явного результата. Казалось бы, этому полуитальянцу следовало возненавидеть Россию, где лучшая половика его жизни прошла в тюрьме и в сибирском изгнании, в борьбе с суровым климатом, невежеством и чуть не бедностью, но тот духовный патриотизм, который обыкновенно противопоставляется квасному, только растет и закаляется от всяких лишений и личных жертв, принесенных для блага родины,— и 75-летний Поджио был искренен, как всегда, когда, любуясь со мной изумительной панорамой Флоренции с S. Miniato, говорил мне: «Что за роскошь, что за рай! И мечтал ли я, что когда-нибудь увижу все это собственными глазами? Но не думайте, любезный друг, что я желал бы здесь закрыть навеки мои глаза и быть похороненным в этой чудной и живописной могиле: нет, я желал бы умереть непременно в России и там оставить мои кости». Он сдержал и это свое слово; на следующее же лето его умирающим перевезли в Россию, где он через неск
олько недель и скончался.