Эдуард Штейнберг

На вернисаже легендарный художник Эдуард Штейнберг ответил на вопросы корреспондента ГАЗЕТЫ Сергея Сафонова.

- Насколько сегодняшние представления о ситуации 1960-х годов упрощены, насколько события, которые теперь воспринимаются как ключевые, например "бульдозерная выставка", ими действительно являлись?

- "Бульдозерная выставка" слишком заметна. Тогда поснимали партийцев, вокруг этого подняли крик журналисты, но все-таки не надо забывать, что тогда же появились Бродский и Солженицын, был процесс Синявского и Даниэля. Так что «бульдозер» для меня - одна из маленьких акций. Был процесс, попытки найти свободный язык в искусстве и в жизни. «Бульдозер» - это жизнь, но это еще не значит, что это искусство.

- То есть значение этой выставки сегодня преувеличено?

- Для меня - да. Но ведь вообще многое преувеличено; ведь и перестройка преувеличена.

- Почему мало вспоминают о групповой выставке с вашим участием, состоявшейся в 1961 году в Тарусе?

- Таруса - это было еще только желание. Хотеть быть художником - еще не значит им быть. Таруса - «нулевой цикл», не надо это мифологизировать. Миф живет, потому что живы Володя Каневский, Воробьев, но я отношусь к этому событию с улыбкой.

- Как получилось, что одна из первых ваших выставок в 1968 году была совместно с Владимиром Яковлевым, - ведь вы такие разные художники?

- Выставки тогда формировались не по близости, а по возможности. В выставочном плане была дырка, в которую нас сунул Миша Гробман, - он был в худсовете. Это происходило в нынешнем Ермолаевском переулке (тогда - улица Жолтовского), в выставочном зале молодежной секции МОСХ.

- А есть имена, которые сегодня несправедливо выпали из хроники искусства того времени?

- В истории, в частности в истории искусств, действительно имена выпадают, очень много забытых художников. Вот Борис Свешников - это не мой герой, но все-таки замечательный художник. После смерти его работы распродали, галерея не сделала его выставки. Есть еще много имен, Беленок например. Сейчас немножечко Михаил Шварцман «поднимается», его ведь тоже добивали.

В перестройку нас всех как бы выкинули из пространства современности и актуальности. Появились новые спортсмены, а мы не были спортсменами, мы были идеалистами, обидеть такое сознание очень легко. Для меня это - как разгром Манежа 1962 года, только на другом языке.

Словно бы искупая вину за прежнее невнимание к художникам-нонконформистам, Третьяковская галерея в последние пару лет с истовостью «выстреливает» ретроспективами тех, чьи работы впервые обрели зрителя на стыке хрущевской и брежневской эпох - неважно, уехали эти авторы впоследствии из не слишком любимого СССР или остались. При такой выставочной стратегии фигура Штейнберга не могла остаться незамеченной музеем - он идеально подходит для очередной экспозиции этого ряда. Подолгу обитающий в Париже, но не забывающий и Тарусу, где прожил до 1957 года, Штейнберг - одна из ключевых фигур «другого искусства». Его творческие установки выдержали испытание временем - не про всякого его сверстника можно сказать такое с полной уверенностью.

Он родился в тридцать седьмом. Отец, некогда выпускник Вхутемаса, репрессированный в том же году и вышедший на свободу только в 1954-м, стал его главным учителем. Формального профессионального образования Эдуард Аркадьевич не получил, рано начал работать - был землекопом и рыбаком, трудился на заводе. Энергично написанные «Дворник» (1962) и «Татарская свадьба» (1961--1962), помещенные в самом начале экспозиции в ГТГ, лаконично обозначают круг его творческих интересов времен хрущевского разгрома выставки в Манеже. Эти работы важны для понимания эволюции автора публикой, но, кажется, не для него самого: б ольшая часть залов отдана произведениям, которые можно назвать «диалогом с Малевичем».

Впрочем, не только супрематические мотивы наполняют холсты Штейнберга. В пространство изображения врываются адресованные зрителю надписи-комментарии; помещенный на темном фоне светлый полукруг оказывается то луной, то пойманной рыбой, а если горизонтально - то и бортом причалившей к берегу лодки; супрематическое скрещение линий становится крестом на сельском погосте… «Была ли апроприация творчества Штейнберга этими пересекающимися дискурсами плодотворна?» - спрашивает во вступительной статье каталога выставки питерский искусствовед Боровский. Кажется, не слишком надеясь на теоретиков, в нашем разговоре перед вернисажем Штейнберг привел собственную формулу изобразительного искусства: «Очень мне нравится, как сказал один оптинский старец: искусство - это когда укладываются в гроб слова, звуки, цвет… А потом приходит человек и их воскрешает».