Георгий Шенгели

Проверяя по инструкции, нет ли в этом крамолы, подметальщики медленно шевелили губами, роняя в бороды слог за слогом, сложившиеся в конце концов в два непонятных для них нерусских слова: «Символизм и футуризм». Последнее слово им уже попадалось, ибо несколько месяцев назад в городе, разворошив его, как муравьиную кучу тростью, побывали господа футуристы из Москвы – один в желтой кофте, второй с моноклем в единственном глазу, третий – с ложкой в петлице, а самый знаменитый, Игорь Северянин, по общему мнению, с наиболее подобающим поэту украшением – хризантемой.

Тогда-то нынешний подросток, тоненький, словно крюшонная соломинка, Жора Шенгели, дождавшись московских знаменитостей в гостинице «Приморская», уговорил их выслушать его стихи и сам услышал в ответ вполне поощрительные отзывы Давида Бурлюка и Северянина.

Шенгели, сын провинциального адвоката, рано остался сиротой. Мальчика воспитывала на отцовскую пенсию и скромные сбережения бабушка – М.Н. Дыбская, покровительница и обожательница всех муз сразу. А главной любовью ее внука, потеснив даже Поля Верлена, Шарля Бодлера, Эмиля Верхарна и Фридриха Ницше, стал Валерий Брюсов с поэмой «Искушение».

Популярность Брюсова в 1910-е годы была неимоверной. Даже Северянин, столь упивавшийся собой, писал: «Вокруг талантливые трусы И обнаглевшая бездарь… И только Вы, Валерий Брюсов, Как некий равный государь...»

Едва вылупившись из гимназии и еще оставаясь в гимназической униформе, за неимением бархатного северянинского смокинга, Шенгели оказался на керченской сцене, с которой даже не успели смести тальк от чьих-то балеток, и прославлял победу эгофутуризма над символизмом в одной отдельно взятой стране, воздевая руки, переросшие рукава. Но гимназическая униформа дематериализовалась, и сквозь нее проступил брюсовский, наглухо застегнутый на все пуговицы сюртук.

Может быть, идолопоклонство перед Брюсовым и соединило Шенгели с Северяниным, который в 1916 году величавым жестом благодетеля пригласил начинающего поэта в совместное поэзотурне по матушке-России. Кстати, подобного идолопоклонства не избегла и Марина Цветаева, носившая тогда еще беленькие носочки. Лишь после смерти Брюсова с мстительным сарказмом неоцененности мэтром ее самой она насмешливо назвала Брюсова «героем труда». Но Шенгели, словно решившись удостоиться и этой чести, вслед за Брюсовым начал браться и за лекции на любые темы, и за переводы с любых языков, даже неизвестных ему, смахивая со лба воистину брюсовский пот, концентрировавший свою трудовую соленость до невозможности утонуть в нем, как в воде Мертвого моря.

Однако Шенгели суждено было перебрюсовить самого Брюсова как трудоголику-поэту, как переводчику и как эссеисту, который превзошел автора строки-стихотворения «О, закрой свои бледные ноги» по дерзости, подняв руку на нечто если не самое великое, то самое крупное, что возвышалось в горной цепи тогдашних литературных имен, – на Маяковского. Когда перечитываешь эту статью, подхваченную спустя полвека книгой Юрия Карабчиевского, то не можешь не признать, что многое у Шенгели было не только справедливым, но и пророческим. Неправда справедливости Шенгели была в жестокости, а это уже выводит ее из разряда справедливости. Лишь бегло упомянув, что лучшей вещью Маяковского была поэма «Облако в штанах», Шенгели всё лучшее оставил в стороне. И мстительно сосредоточился на остальном, трактуя творчество Маяковского как беспомощное, натужное, самовлюбленное и агрессивное. В конечном счете – самоубийственное. Можно подумать, что «Облако» и шедевры первого тома – всего лишь случайные удачи поэта, сплошь «оплошности», «осказки», «сбои». Но великое оплошностью не бывает.

Борис Пастернак понял, что трагедия Маяковского была в уклонении от присущей ему искренности: «Я знаю, ваш путь неподделен, Но как вас могло занести Под своды таких богаделен На искреннем вашем пути?» Даже аттестуя Маяковского: «…Дурак, герой, интеллигент…», Пастернак считал его левацкий мазохизм производным от опять-таки мазохистского комплекса старательно припрятанной интеллигентности. А Шенгели представил Маяковского весьма близко к бунинскому гротескному изображению в «Окаянных днях» – неправдиво жестокому портрету воплощенного «грядущего хама», люмпен-пролетария.

За эту жестокость Шенгели и поплатился. И поплатился незаслуженно жестоко. Когда Маяковский посмертно был введен в ранг «лучшего, талантливейшего поэта» советской эпохи, Шенгели могла спасти только незаметность. Он уехал от греха подальше из Москвы и ускользнул от почти неизбежного ареста. Но, когда начался Реабилитанс, ему ничто не светило – ибо он не побыл «в лапах ГПУ», и никто не спешил широковещательно хвалить его и печатать. Новому поколению он вообще казался преуспевающим «серячком», завистником Маяковского. Между тем Шенгели потихонечку-полегонечку стал первоклассным классицистом, в том числе мастером белого стиха, не уступавшим по его насыщенности Владиславу Ходасевичу.

Никому в голову не приходило, что у этого «тихони» спрятаны в столе взрывчатые стихи о гражданской войне, встающие рядом с поэтическими фресками того смутного времени, написанными Максимилианом Волошиным, дивные стихотво рные портреты самого Макса и Анны Ахматовой, бесстрашные лирические исповеди, при чтении которых мурашки бегут по спине, наконец, пронзительный, чеховского склада рассказ в стихах «Иноходец».

Оценить Шенгели успели лишь считанные люди, и в их числе Юрий Олеша, выделивший его еще тогда, когда впервые увидел на сцене театра в Одессе:

«Он поразил меня, потряс навсегда. В черном сюртуке, молодой, красивый, таинственный, мерцая золотыми, как мне тогда показалось, глазами, он читал необычайной красоты стихи, из которых я тогда понял, что это рыцарь слова, звука, воображения...

Я верю, что где-то сейчас он живет на маяке с огромными окнами и огромным морем у подножия».

Вы из гордости никогда ни у кого не просили прощения за свою статью о Маяковском, Георгий Аркадьевич, хотя, конечно, пожалели о том, что не догадывались, как скоро и как трагически может оборваться его жизнь.

Давайте успевать догадываться.