Николай Сметанин

Квартира была большая, в самом центре Москвы, как сказал сам Николай Степанович, - "наркомовская", но обставлена до аскетичности бедно. Мы уселись в одной из комнат за круглый стол, покрытый клеенкой.

- Ну а ты из какой газеты будешь? Из скороходовской многотиражки?

И, обрадовавшись, Сметанин принялся выспрашивать про старых знакомых, то и дело перемежая мои ответы короткими воспоминаниями, которые забирались все дальше в прошлое, пока не ушли в самое начало века. И тогда я попросил разрешения записать на диктофон историю его жизни.

- Это еще зачем? - насторожился Сметанин.

На дворе стоял 1975 год, прошлое страны и ее граждан давно было расписано по всем правилам советской идеологии.

- Для истории, - сказал я. Сметанин усмехнулся и неожиданно согласился.

...РОДИЛСЯ Я В МАРТЕ ПЯТОГО ГОДА в Петербурге, за Московской заставой. Мать была прачкой, позже - посудомойкой в Институте благородных девиц, отец - дворник, по тем временам - шишка, считай, комендант всего дома. А старшая сестра Мария работала на "Скороходе".

В восемнадцатом отец умер. Тут как раз ударила страшная голодуха, и Мария, привела меня, тринадцатилетнего, к себе на фабрику - зарабатывать паек. Кожу тогда кроили по деревянным моделям, вот и велели мне разносить их по цеху. За день набегаешься на голодных-то ногах - к вечеру сам как деревянный.

Спас меня Крышка. Так прозвали мы с мальчишками Кришко - фабричного главного инженера. Он организовал для нас технико-ремесленные курсы. Первый урок был - сшить самим себе по паре башмаков. Педагогический прием высшего класса, потому что у всех нас башмаки просили каши.

В двадцать втором я получил справку: перетяжчик обуви ручным способом. Ручным - потому что машин-то в цехах почти не было. Однако это не мешало нам работать с большим энтузиазмом. Только не подумай, будто я, да и все вокруг, был таким уж идейным. Ничего подобного - наш энтузиазм подстегивал НЭП: заработать давали прилично, а магазины просто ломились от товаров.

Технику дали только в конце двадцатых годов, когда о НЭПе остались одни воспоминания. Станки поставили, бригады сформировали, а производительность все равно топталась на месте. Потому что, сколько ни вкалывай, больше, чем по карточке, в магазине все равно не отпустят.

В ТРИДЦАТЬ ПЯТОМ КАК-ТО РАЗ собрали нас в кабинете у начальника цеха, и кто-то из парткомовских говорит:

- Кто возьмется установить рекорд по примеру Алексея Стаханова?

Мы спрашиваем:

- А сколько надо?

- Три нормы!

Им там в партийных кабинетах легко цифирки рисовать.

- Три нормы, - говорю, - это нереально. А вот две можно попробовать.

Прихожу назавтра, а товарищи по бригаде уже приготовили для меня задел полуфабрикатов. Ускорил ход машины, начал смену. Внешне все было как всегда: над душой никто не стоял. Только кто-нибудь из начальства нет-нет да поглядывает издалека, как бы невзначай. Еще ребята иногда кричали от своих машин: "Ну как?"

Я был в себе уверен. Но когда стали после смены подбивать итог, не скрою, сердце екнуло: а вдруг? Но нет: оказалось ровно две нормы - 1400 пар обуви. Откуда-то сразу набежал народ, завернули митинг... И, в общем-то, было чему радоваться: на знаменитой фирме Бати в Чехословакии рабочие за смену перетягивали по 1125 пар.

Приятно быть рекордсменом. Приятно услышать, что на той же фирме Бати повесили твой портрет, а внизу подпись: "Работай, как русский Сметанин!" Но я и представить себе не мог, что спустя несколько недель стану знаменитостью, будто кинозвезда. В газетах про меня пишут, трубят по радио...

И ВОТ Я УЖЕ ЕДУ В МОСКВУ на всесоюзное совещание стахановцев. Первое заседание: нас, передовиков, - человек сто, рядом за отдельным столом - члены политбюро и правительства во главе со Сталиным. Речи - сплошная трескотня: оды советской власти, партии да "горячо любимому вождю всех народов". Скучища! Когда до меня дошла очередь, я решил выехать на юморе. "Вот посмотрят, - говорю, - на Никиту Изотова, какой он великан. Но ведь смысл-то не в том, чтоб рваться к рекордам за счет мускульной энергии. Не гири поднимаем - производство! Главная наша сила должна быть в технике, в более рациональных рабочих приемах..." Скосил глаза: вроде Сталину понравилось, тоже аплодирует.

А уж на следующий день, во время второго заседания, - народу, как в театре. В перерыве вдруг подходит Ворошилов:

- Вы Сметанин? Здравствуйте! - берет под локоть и ведет за собой: - С вами хочет говорить Иосиф Виссарионович.

Господи, думаю, да о чем же с ним говорить? Он ведь полубог, к чему я ему?

Сталин и вправду словно ждал нас, приостановившись в коридоре. Приветливо мне улыбнулся, пожал руку:

- Наслышан, наслышан. - И пошел себе.

Что значит "наслышан"? Хорошо или плохо? Я так и остался стоять с глупой улыбкой. Но, видимо, все же хорошо, потому что, едва вернулся в Питер, меня сделали начальником цеха, потом заместителем директора фабрики, а в тридцать восьмом уже и директором.

НУ КАКОЙ ИЗ МЕНЯ ДИРЕКТОР, с моими-то тремя классами! Спасибо, главный инженер был замечательный - Михаил Иосифович Магид. Работяга, умница, честный и до предела пунктуальный. Эта пунктуальность его и спасла, когда в тридцать восьмом на "Скороходе" арестовали целую группу специалистов. Я позвонил в НКВД, но мне сказали, что Магид сам себе адвокат и лучшего ему не требуется. Ему: вредительство, подрыв экономических устоев. А он: неправда, вот документ. У Магида, оказывается, на любое техническое мероприятие хранилось письменное разрешение главка, наркомата, горкома-райкома и даже госбезопасности. И их всех выпустили!

Само собой, с таким главным инженером фабрика работала, как швейцарские часы. Частенько, правда, подводили смежники. Ну, тут уж я брался за дело. Как-никак стахановец, депутат Верховного Совета. Чуть что - звоню директору смежников и сразу быка за рога! Не проняло - тащу в обком.

Однажды у нас с Магидом даже вышел спор из-за этого. Он мне:

- Вы оставляете на голодном пайке другие обувные предприятия страны. Не у каждого же есть свой депутат!

А я:

- Все беды у нас оттого, что одним чужого дядю до слез жалко, а другие дрожат за свою шкуру: высунешься - укоротят. Но мне бояться нечего: снимут - уйду обратно в рабочие!

Не сняли. Наоборот, повысили. Поставили заместителем наркома легкой промышленности всего СССР! Нарком мне попался такой же выдвиженец. Года не прошло, как мы с ним схлопотали по выговору. Другой бы на моем месте расстроился. А я был рад: во-первых, могло быть гораздо хуже, а во-вторых, понял - не гожусь я для этой должности.

Попросил, чтоб меня освободили по собственному желанию. С доводами моими согласились, но чтоб отпустить - не можем, говорят. Вот и оказалось, что из высокой номенклатуры уйти еще сложнее, чем туда попасть.

А в сорок первом открылась Всесоюзная школа техников для нашего брата-стахановца. Туда и подался.

УЧИЛСЯ НЕДОЛГО, НАЧАЛАСЬ ВОЙНА. Кинулся в военкомат: прошу отправить добровольцем! Глянули в мои документы, и снова - ни в какую.

- Рядовым отправить вас не имеем права. Как депутат Верховного Совета и в недавнем прошлом замнаркома вы должны быть членом Военного Совета армии, комиссаром корпуса, не ниже. Но такие должности не в нашем ведении.

И вдруг, уже глубокой осенью сорок первого, получаю назначение заместителем начальника вещевого управления тыла Красной Армии.

Зачем, думаю, я ни с того ни с сего понадобился? Спасибо, люди умные растолковали. Оказы вается, Сталин был очень недоволен тем, как легкая промышленность снабжает войска, и вот Хрулев, начальник Главного управления тыла Красной Армии, решил взять меня, чтобы, с одной стороны, отчитаться перед Верховным: меры приняты - образована новая должность и доверили ее Сметанину, он Сталину давно знаком, - а с другой стороны, чтобы иметь человека, который чуть что станет стрелочником.

Так оно было на самом деле или все это напраслина на хорошего человека, не знаю. А только я решил выпутываться. В итоге сунули меня директором на Казанский кожевенно-обувной комбинат, куда были эвакуированы многие со "Скорохода". О лучшем я и не мечтал!

После войны меня перекидывали с одного завода на другой, пока в шестьдесят первом не вышел на пенсию. А пенсионер, сам знаешь, всеми позабыт, никому не нужен. Не будь в этом году 40-летия стахановского движения, так и ты бы меня не вспомнил. Да ладно, я не обижаюсь, жизнь есть жизнь...