Сергей Дегаев

Дегаев, Сергей Петрович. Род. в 1857 г. Штабс-капитан кронштадтской артиллерии. Студ. Ин-та путей сообщения. В 1880 г. являлся посредником между членами военной организации и И. К. "Народной Воли". В 1882 г. был принят В. Н. Фигнер в члены И. К. Арест. 18 декабря 1882 г. и заключен в Одесскую тюрьму, откуда ему Судейкиным был устроен фиктивный побег. Войдя, как союзник главы петербургской охранки Судейкина, вновь в ряды революционеров, Дегаев выдавал даже своих близких друзей. Сосредоточив в своих руках значительные связи, он разрушал все планы народовольцев. После года работы в департаменте полиции признался Исполнительному Комитету Народной Воли и по его поручению вместе с В. Коношевичем и Н. П. Стародворским убил в своей квартире Судейкина в декабре 1883 г. После убийства эмигрировал в Лондон, сойдя с революционного горизонта. Затем переехал в США, где сделал по-американски сенсационную карьеру от грузчика до профессора математики, Там и умер в 1920 г.

Н.П.Маклецова (Дегаева) про Дегаева:

"Мать Дегаева была дочерью известного литератора Н.А. Полевого и вдовой старшего врача московского кадетского корпуса. Она получила хорошее, по своему времени, образование в пансионе, знала иностранные языки и очень любила читать... О безмерной доброте ее говорит и сама г-жа Корба: моя мать действительно предлагала взять на свое попечение ребенка Геси Гельфман, а в то время это значило не только обременить себя заботами о чужом ребенка, но и навлечь преследования со стороны правительства, и оттолкнуть родственников, связью с которыми моя мать очень дорожила.

Семья вообще составляет только небольшую часть среды, в которой вращается человек, а семья Сергея не представляла его среды совершенно, даже в смысле воспитания: ему еще не было 9-ти лет, когда он поступил в закрытое учебное заведете, второй Московский кадетский корпус, откуда, как лучший воспитанник и ученик, перешел в Артиллерийское училище, где окончил курс в числе первых трех, получивших премию, юнкеров, затем он уехал офицером на службу в Кронштадт. Стало быть, среда, в которой воспитался и вращался Сергей, была сначала средой закрытого учебного заведения, затем военной и, наконец, средой революционной партии.

Самым чистым и прекрасным периодом в жизни Сергея я считаю двухлетнее пребывание его в Кронштадте. Я помню его там еще до начала знакомства его с революционными кружками. В то время он страстно увлекался политической экономией, изучал Маркса, Милля и, по обыкновению, очень много занимался математикой. Способности у Сергея были блестящие, ум большой и оригинальный; характера в то время он был веселого и кроткого, но в нем всегда замечалась одна особенность: все, что он начинал, он доводил непременно до конца, до крайности. Это свойство и погубило его. Отчаявшись после 1-го марта в торжестве революционной партии, он попробовал достичь переворота другим путем, через правительство, и, конечно, сломал себе голову..."

Э.А.Серебряков о Дегаеве:

"Дегаев — в то время недавно вышедший в отставку артиллерийский штабс-капитан, успевший в то время оказать уже много услуг партии, а потому и пользовавшийся доверием и любовью многих из ее членов. Но одновременно с этим некоторые из ее членов не очень-то долюбливали его. Охарактеризовать его в то время было бы затруднительно. Очевидно умный и очень способный человек — не без хитрости. Несомненно преданный в то время партии, он, несмотря на все эти качества, некоторым (весьма немногим) не внушал к себе доверия: , не то, чтобы от него ожидали чего-нибудь грязного, нет, об этом никто не думал; все считали его честным человеком и, по-моему, совершенно правильно. В то время он действительно был таковым, и я уверен, что если бы он был арестован по серьезному делу, то держал бы себя хорошо, и его жизнь сложилась бы совсем иначе. Но в нем как-то сказывалось, что преданность делу и партии у него только головная, а сердце если и принимает в этом участие, то уж очень мало, и невольно чувствовалось, что он единомышленник, а не товарищ.

В этом мнении, между прочим, сходились Софья Львовна Перовская и Суханов. То же впечатление он производил на меня."

В.Н.Фигнер о Дегаеве:

Фигнер Вера Николаевна"С Дегаевым и его семьей я познакомилась в Петербурге осенью 1880 года, когда для моих товарищей по Комитету он был уже своим человеком. Они рекомендовали его, как очень способного, умного человека, преданного партии и полезного ей. Небольшого роста, широкоплечий, он имел невзрачную наружность, но лицо не имело того тупого и отталкивающего выражения, которое запечатлено на фотографиях, опубликованных правительством при розыске его после убийства Судейкина.

В общем, лицо было ласковое, добродушное и подвижное; манеры и голос мягкие. Деловые сношения с ним вели многие: Желябов, Колодкевич, Корба, Ал. Михайлов и Тихомиров, который находил сестру Дегаева, Наталью Петровну, очень талантливой и интересной. Дегаев не был вхож в наши нелегальные квартиры и никогда не знал их адресов, но не по недоверию к нему, а потому, что относительно этого в нашей организации соблюдалась самая строгая конспирация; сами члены Комитета знали и ходили только на те квартиры, с которыми были связаны деловой необходимостью. Таковы были правила. Сверх того, Дегаев был на счету у полиции, как неблагонадежный, и шпионы могли интересоваться тем, куда и к кому он ходит. Виделись с ним у кого-нибудь из лиц нейтральных или же у него самого, так как он жил с семьей, которая вся принадлежала к сочувствующим и самым радушным образом принимала всех народовольцев. Так принята была и я. Наталью Петровну я не застала в Петербурге — она уехала вместе со своим мужем Маклецовым в Харьков, где потом я и познакомилась с нею. Кроме очень добродушной матери, остальными членами семьи были: сестра Дегаева — Лиза, девушка лет 19, и Володя, юноша лет 18, по развитию и характеру еще совсем ребенок. Семья была дружная; в ней все были высокого мнения друг о друге: Сергей Дегаев очень ценил сестер, а те, в свою очередь, превозносили способности брата.

Он, действительно, был очень работоспособен: успешно сдавал экзамены в Институте инженеров путей сообщения, служил в правлении одной железной дороги, посвящая конторским занятиям время от 10-тн до 4-х, давал уроки математики и на ряду со всем чтим пел революционные знакомства, поддерживал связи с товарищами по Артиллерийской академии, из которой был исключен за неблагонадежность, и аккуратно исполнял все просьбы и поручения членов Комитета. Жили Дегаевы скромно, — как говорится, в обрез. Мать, по-видимому, имела пенсию или кое-какие сбережения, совершенно, однако, недостаточные для жизни, и материальная помощь Сергея от всякого рода заработков была главным источником средств существования. При всей скромности домашней обстановки, перспективы будущего в семье рисовались блестящие. Лиза —Тамара, как я называла ее —очень красивая брюнетка с правильными чертами лица, совершенно другого типа, чем у остальных членов семьи, занималась в консерватории, и все надеялись, что из нее выйдет прекрасная музыкантша. В этих видах мать очень заботилась об ее руках, тщательно оберегала дочь от мелких хозяйственных работ, а сама Лиза нередко сидела дома в перчатках, чтобы руки не пострадали от холода в квартире. Ее сестра, Наталья Петровна, училась декламации и, кажется, думала выступать на сцепе. Она сама и ее близкие ожидали больших успехов от ее артистических выступлений. Однако в Петербурге на вечере какого-то литературно-художественного кружка и в Харькове эти выступления не отличались блеском, и ее декламация, неестественная и манерная, не нравилась, а потом замужество погрузило ее в обычную семейную жизнь. О Наталье Петровне говорили, как о поэтессе, и она действительно писала стихи. Рассказывая о Париже, о знакомстве с П. Л. Лавровым, она сообщала друзьям, что изучила там Великую французскую революцию по архивам и это изучение навело ее ни мысль написать драму из этой эпохи. Нам она читала написанный белыми стихами отрывок из этой драмы; темой была сцена свидания Робеспьера, Марата и Дантона, но для этого, понятно, ни в каких архивах надобности не было. В семье вообще замечалась склонность к преувеличению, к эффектам и даже к экстравагантности. Лиза много раз заявляла, что выйдет замуж только за богатого, но это была фраза: я слышала позднее, что она влюбилась в своего деверя, человека без средств. Наталья Петровна с удовольствием рассказывала о сенсации, которую она и сестра вызвали однажды в театре, появившись в ложе одна — в белом, другая — вся в черном.

В день казни первомартовцев Лиза непременно желала быть на Семеновском плацу, хотя мудрено было выдержать это зрелище, когда она лично знала и Желябова, и Перовскую, и Кибальчича. Действительно, ей стало дурно, и первую помощь ей оказало «гороховое пальто», услужливо проводившее ее домой и ставшее посетителем семьи, пока его не попросили больше не бывать, узнав по спискам Клеточникова, что это за господин.

Володя, добрый, мягкий человек, был исключен из Морского училища, как неблагонадежный. С детской наивностью он опрашивал меня: когда будет революция? Он ждал в ответ, что она будет через месяца три, самое большее — через полгода, и был очень разочарован, услыхав, что никто не может определить времени, когда она наступит. Через год после этого я с изумлением узнала, что, с благословения Златопольского и Сергея Дегаева, Володя сделался агентом Судейкина, агентом мнимым, который должен был обманывать умного, ловкого и опытного сыщика и, не выдавая революционеров, сообщать партии сведения о деятельности Судейкина.

Что касается самого Сергея Дегаева, то, несмотря на общий отзыв о нем, как об очень умном человеке, я решительно не находила этого. Главное, что бросалось в глаза, это — полное отсутствие индивидуальности: в нем не было ничего оригинального, твердого и характерного. Мягкость, уступчивость — вот главные черты, которые я заметила при первом же знакомстве. На ряду с этим стояло преклонение перед теми членами Комитета, с которыми он имел дело. Это преклонение выражалось даже в бестактной форме, которая коробила, потому что хвалебные гимны пелись в лицо. Благодаря мягкости Дегаева, он был в хороших отношениях со всеми, кто его знал. Не знаю, насколько он мог влиять на других людей, но для заведения и поддержания связей он был дорогим человеком: в Институте путей сообщения он организовал кружок, одним из членов которого был Куницкий, занявший потом выдающееся место в польском «Пролетариате», а при организации военных групп в Петербурге и Кронштадте Дегаев был одним из самых полезных посредников между офицерством и Комитетом.

Мелкого самолюбия и честолюбия в Дегаеве я не замечала, и лишь впоследствии от Корба мне стало известно, что он раза два начинал разговоры о приеме его в члены Исполнительного Комитета. Это очень редко случалось в революционной среде и не считалось чертой, заслуживающей симпатии."

Н.М.Рогачев о Дегаеве:

"...Его личность, производящая впечатление какой-то вываренной тряпки, не только не поддавала энергии кружку, а наводила мертвенный сон".

Н.П.Маклецова (Дегаева) о Дегаеве:

"Я помню, что его очень любили в кружке товарищей офицеров, нашей многочисленной родни и вообще знакомых; Сергей был некрасив, но весел, остроумен и всегда готов придти на помощь каждому словом и делом. Г-жа Корба «не знает никого из революционеров, кто бы относился к нему когда-либо с любовью, или дружеской привязанностью». Мне приходят на память имена двух-трех революционеров, которые дружески относились к Сергею, но я не смею их произнести: доказательств фактических у меня нет, а признаться в настоящее время в былой дружбе или привязанности к такому преступнику, как Сергей, выходит из рамок обыкновенного мужества."

Л.А. Тихомиров о Дегаеве:

tihomir_la.jpg (5547 bytes)"Этот был уже по всему складу характера действительно революционер — умный, с большой волей, с сильным воображением и глубочайше проникнутый убеждением, что цель оправдывает всякие средства. В лучшее время он мог бы разыграть крупную революционную роль, но ничтожество окружающей среды и неистовое самомнение толкнули его на иную дорогу и привели к тому же страшному предательству, которым раньше запятнал себя такой же самомнительный, хотя и глуповатый Гольденберг.

Я знал его и отчасти семью его уже давно, с первых лет народовольчества. Сам он был артиллерийский офицер, брат находился, кажется, в кадетском корпусе, сестра (забыл ее имя) была замужем за неким Маклецовым. Вся семья отличалась ярым революционным направлением, но в каких-либо серьезных революционных делах участия не принимала. Брат (кажется, Володя) был еще совсем мальчишка. Маклецова изображала из себя художественную натуру, недурно пела, кажется, училась декламации и беспощадно надоедала своим гостям декламированием разных монологов, вроде речи Демона Тамаре."

Л.А.Тихомиров о Дегаеве:

"Сергей Дегаев не входил тогда серьезно в революционные дела. Он помогал нам знакомиться с офицерами. Вел между ними и сам пропаганду. О нем все были хорошего мнения. Но вероятно, у него еще не назрела решимость броситься в омут революции. Он, несомненно, был умен, энергичен и с большим характером, но также с непомерным самомнением. Думаю, что по плечу себе он считал только великие дела и, может быть, находил, что происходившая тогда террористическая борьба недостаточно велика для него. Потом, уже после 1 марта 1881 года, когда я собирался покидать деятельность, он погрузился в нее с головой. Вероятно, он был охвачен порывом, который многих увлек в этот момент успеха террористов. Может быть, не осталась на него без влияния Вера Фигнер, с которой он очень сдружился. Как бы то ни было, он бросился в революцию и быстро занял первое место среди ее деятелей."

Н.П.Маклецова (Дегаева) о Дегаеве:

"Как Сергей сделался партийным революционером, через кого он впервые познакомился с народовольцами,—я не могу хорошенько припомнить. Помню одно, что он страстно увлекался делами партии, отдавался им бескорыстно; к революционным деятелям первое время он относился с восторженным обожанием. Один раз он сказал мне: «Я бы счел за счастье поцеловать Морозова». Это был медовый месяц революционной жизни Сергея."

В.Г.Короленко о Дегаеве:

"Маленький ростом, широкоплечий, с тонким станом, очень подвижной и нервный, он был склонен к парадоксам и легко загорался".

Н.П.Маклецова (Дегаева) о Дегаеве:

"Мне пришлось прожить в глухой деревне около двух лет в 82 и 83-м г.г. Осенью 82-го года Сергей с женой приехал к нам в гости. Я уже говорила, что в то время я была очень дружна с Сергеем. Он был со мной откровенен и, так как тогда все его мысли сосредоточивались на деятельности революционной партии, он нередко разговаривал со мной на эту тему. Между прочим, я помню, как он сетовал на полный упадок сил и деятельности партии после 1-го марта; он говорил, что после удачного убийства царя, революционеры точно обезумели, перестали принимать всякие меры предосторожности и, то и дело, попадают в руки правительства, как птицы в сети. Затем он жаловался на недостаток энергии в партии, что теперь не затевается никаких широких планов, а партия занимается своим «маленьким хозяйством»,—ссорятся, и подкапываются один под другого...

Я видела, что Сергей сильно разочарован в революционном движении и несколько раз пыталась убедить его оставить ряды партии, ехать за границу, заняться математикой, которую он страстно любил; но тут я натолкнулась на непобедимое упорство. «Я не могу оставить дела,—отвечал он на все мои доводы,—понимаешь, не могу... Вероятно, я погибну, а, может быть, найду выход». Так мы и расстались: об его аресте в Одессе я узнала только по тому, что у нас в деревне был произведен обыск накануне Рождества.

Я считала Сергея погибшим, как вдруг,— не помню, каким образом,—получаю известие, что он бежал и просил меня приехать в Харьков повидаться с ним. Я, разумеется, сейчас же поехала, и мы с ним встретились в. условленном месте; он предложил мне поехать с ним в баню, чтобы не возбуждать подозрений, переговорить с ним обо всем на свободе.

Я помню, что мы долго сидели в предбаннике на диване и. молчали...

- Я сильно переменился?—вдруг спросил он меня. Мне действительно, показалось, что он не тот, как был, и я сказала ему об этом. "

— Что же ты не спрашиваешь, как я бежал?—проговорил он, усмехаясь, и начал рассказывать.— Меня ночью повез жандарм на вокзал; мы сидели рядом на извозчике; когда мы стали переезжать площадь — в Одессе перед вокзалом огромная площадь, — мой жандарм зазевался, я выпрыгнул и побежал. Потом меня устроили у знакомых.

— Ты веришь мне?—вдруг спросил он меня. Я верила ему, но тон рассказа мне показался неестественно вялым. Я сказала, что, вероятно, он уже много раз рассказывал о своем побеге, и это ему надоело. Он посмотрел на меня, подумал и вдруг сказал:

— Я все наврал тебе, я не бежал, меня выпустили, слушай...

Сергей начал рассказывать. Оказалось, что он еще раньше был знаком с Судейкиным в Петербурге... Но в Одессе, после своего ареста, Сергей не мало был удивлен, увидев во время допроса своего старого жандармского знакомца. Потом оказалось, что Судейкин нарочно приехал из Петербурга для допроса Сергея. Он остался с Сергеем наедине и начал убеждать его не губить себя понапрасну, а лучше переменить тактику и к той же цели идти другими, более верными путями. Сергей говорил мне тогда, что Судейкин показался ему скорее революционером, чем жандармом, так как откровенно признавал полную негодность существующего строя и необходимость его коренной ломки; но при этом он добавлял, что «революционная партия борется негодными средствами и только понапрасну истощает свои силы». «Вы сами знаете,—прибавил Судейкин,— как слаба теперь партия: с каждым днем она теряет все более и более своих талантливых членов; вот и вы погибнете, а с вашим умом и способностями до чего вы могли бы дойти, если бы решились - действовать не против правительства, а с ним за одно»! Сергей рассказал, что Судейкин развил ему подробный план захвата власти соединенными силами революционной партии и его, Судейкина «Правительство, с одной стороны, будет запугано удачными покушениями, которые я помогу вам устроить, а с другой — я сумею кого следует убедить в своей необходимости и представлю вас, как своего помощника Государю, там уже вы сами .будете действовать».

Впоследствии я поняла, что речь между ними шла чуть не о диктатуре...

— И ты полагаешь, что дело обойдется без жертв, без выдач?—спросила я.

— Все это будет устроено с обоюдного согласия,—отвечал Сергей.

Не помню, тогда или впоследствии он сказал мне, что действует с согласия Исполнительного Комитета... Но помню, что после этого свидания я продолжала считать Сергея верным членом революционной партии.

— Ведь без жертв людьми не обходится ни одно революционное предприятие,— проговорил он. Я совсем не могла понять такой равнодушной жертвы людьми, но в то время я уже давно совершенно разошлась с революционной партией или, лучше сказать, потеряла все знакомства, потому что деятельной революционеркой никогда не была. Сергей же в разговоре со мной опирался на авторитет Исполнительного Комитета и, кажется, сам был в то время его членом.

Я спросила Сергея, знает ли жена об его замыслах? Он отвечал, что заявил Судейкину с самого начала о необходимости переговорить с женой. Судейкин велел привести жену Дегаева в комнату, где происходил допрос, и оставил вдвоем.

Жена Сергея была самой простенькой женщиной, действительно, малообразованной, хотя она и прошла курс гимназии. Она вполне верила мужу и, не рассуждая, любила его. Она, наверное, не играла никакой роли в «решении кровавого вопроса о предательстве», по выражению г-жи Корбы. Сергей один решил этот вопрос... Впрочем, как это ни странно, речи о предательстве между Судейкиным и Сергеем в то время, кажется, не было Я заметила, что Сергей был совершенно очарован личностью Судейкина, и убежден, что союз с ним принесет огромную .пользу партии «Народной Воли».

Тут я должна прибавить, что от Сергея я не слыхала в то время и в следующая свидания о том, чтобы он кого-нибудь выдал. Поэтому после убийства Судейкина я долго считала все подобные слухи гнусной клеветой со стороны лиц, желавших себя выгородить. Потом я узнала, что я жестоко ошибалась..."

И.П.Ювачев:

"Невысокого роста, в теплом пальто с барашковым воротником, в такой же шапке,- с небольшой бородой и усами, с внешней стороны он собою ничего особенного не представлял. Напротив, серый цвет некрасивого лица, с нахмуренными бровями, с первого раза вызывал даже неприятное впечатление."

М.Ошанина:

"О деятельности Дегаева только и известно, что он выдал все и всех, рассчитывая, по его словам, на развалинах прошлого создать нечто, гораздо более прочное. Видя, что это ему не удается, он и явился за границу приносить покаяние и предложить себя в полное распоряжение тех, кому каялся. Дегаев, по моему мнению, страдал манией величия и даже, рассказывая о своих подлостях, казалось, ждал восхищения или во всяком случае удивления перед стойкостью его характера, выдержанностью, умением носить маску и пр."

М.П.Шебалин:

"Казался мне Дегаев человеком очень умным, умеющим узнавать людей и пользоваться ими. В практике жизни это был человек замечательно находчивый и ловкий. При разговорах о политике я в нем встречал собеседника здраво смотревшего на русскую жизнь, на задачи революционной партии и верившего, казалось мне, в непобедимость революционного движения и в конечное торжество революционного идеала.

Впоследствии мне приходилось слышать от товарищей по революционной работе, что многие планы и проекты Дегаева поражали их своей непрактичностью, какою-то никчемностью. Мне кажется, это объясняется не бестолковостью самого Дегаева, а наоборот его ловкостью. Ведь ему, провокатору, совершившему уже вторую измену, приходилось умышленно держать людей в бездействие и именно таких людей, которых он всего более боялся, инициатива и энергия которых могла скоро или обнаружить его роль провокатора, или сразу погубить его в глазах правительства. Вот он и путал этих людей. Я же ему был не опасен: я был занят в специальном деле, в другие дела я не имел права даже вмешиваться и был изолирован от товарищей. Поэтому в разговорах со мной он, мне кажется, мог быть боле искренним, не касаясь частных конкретных революционных дел, а высказывая только свои мнения об общем ходе революционной работы.

В обыденной жизни, в обыденном разговор Дегаев, мне казалось, был человеком обходительным, мягким, симпатичным. Некоторая доля эгоизма и сибаритства в его характере бросались в глаза мне и тогда, но во всяком случае не в такой мере, чтобы это могло испортить общее впечатление. Одно несимпатичное качество я отметил уже и тогда,—это его трусость. Потом, когда я узнал, что Дегаев изменник и предатель, мне пришлось, конечно, проверить свои впечатления, пересмотреть, так сказать, свое понимание этого характера. Я должен был признать, что большую и роковую роль в представлении о характере Дегаева сыграла та лестная рекомендация о нем, как о видном революционном деятеле, которую мне сообщили при знакомстве с ним. Но я не мог все-таки признать, что вполне ошибался в характеристике этого человека. «Как!-—быть может, скажут мне,—предатель, погубивший столько жизней,— и симпатичный, мягкий характер?! Это ли не грубейшая ошибка!» Но, мне кажется, это соединение возможно. Дело в том, что симпатичность, мягкость характера,—это внешние качества, не касающиеся глубины души человека. Поэтому люди часто расходятся в определении симпатичности: одному человек кажется симпатичен, другому — нет. Мне кажется, в этом вопросе бывает больше разногласий, чем в вопросе достоин ли человек уважения. Часто ведь, слышишь: «этого человека я уважаю, но он мне антипатичен». Эта внешняя симпатичность, мне кажется, помогла Дегаеву приобрести доверие революционных деятелей, скрывая за собой глубокие, конечно, несимпатичные черты, сделавшие его изменником и предателем. Дегаева сделали предателем глубокий эгоизм и страшная трусость. Глубину его эгоизма я, конечно, тогда увидеть не мог. О его предшествовавшей нашему знакомству революционной деятельности, в которой было много опасности и нужна была готовность на самопожертвование, я слышал самые лестные отзывы. Поэтому я ему приписывал только некоторую, так сказать, мелкую, житейскую эгоистичность, и в этом, конечно, ошибался, но трусость его меня поражала тогда же, и я не мог никак ее соединить с представлением о революционере, каким являлся для меня Дегаев. Проявлялась она в нескольких случаях.

Беседуя о разных материях, мы коснулись как-то террора, и Дегаев признался мне, что будучи убежденным террористом он, тем не мене, не мог бы совершить террористическая акта, так как вид крови его пугает, при виде крови он может упасть в обморок. Он говорил, что косвенное участие в террористических актах он может принимать, но так, чтобы он не видел неизбежных при этом страданий и крови людей. Такие признания сами по себе, конечно, не указывали на трусость, они указывали только на слабую, чувствительную нервную организацию, но такая слабонервность могла служить физиологической основой трусости.

В другой раз был у нас спор о смертной казни. Дегаев говорил, что смерть через повешение его очень страшит, что он предпочел бы расстрел. Я возразил, что тот род смерти наилучший, который сопряжен с наименьшими страданиями, и что, как я читал, при повешеньи бессознательное состояние наступает почти мгновенно, страдание, следовательно, кратковременно, тогда как при расстреле, в большинстве случаев, бессознательности, по-видимому, не бывает, а смерть наступает не моментально. Дегаев не соглашался с этим и с таким ужасом и горячностью отстаивал свое мнение, что мне тогда же показалось, что он вообще боится смерти, чувствует панический ужас перед ней. Это дало уже мне повод заподозрить в нем трусость. Вскоре некоторые факты опять это мне подсказали.

Однажды часов в 12 дня, когда у нас шла работа, и Дегаев стоял как раз против меня у станка, раздался звонок. Прасковья Федоровна вышла отворять дверь, и вот мы, сидя в своей запертой и завешанной портьерой мастерской, услышали, как в соседнюю комнату вошли, что то громко говоря, несколько человек. Дегаев страшно изменился в лице, оно у него как-то перекосилось; он зачем-то полез в боковой карман своего пиджака, порылся там и как бы хотел ринуться к двери, но остановился... Вообще он обнаружил такую страшную и странную тревогу, что я ему шепнул: «если бы была опасность, она ведь предупредила бы». Он ответил: «конечно!», схватил шило, которое лежало на станке, и, зажав его в кулак, принял комично-оборонительную позу. Эта выходка, очевидно, была сделана с тем, чтобы маскировать предшествовавшие трусливые и странные движения. Дегаев пришел, так сказать, в себя, но все же, хотя эта сцена продолжалась всего несколько мгновений, выражение трусости было так ярко, что я недоумевал и не мог отделаться от очень тяжелого впечатления.

Мне и другой раз пришлось наблюдать у Дегаева выражение какой-то заячьей трусости. Как-то, во время перерыва в работе к нам зашел совершенно мирный знакомый, юнкер одного военного учебного заведения, мой бывший ученик. Посидев некоторое время, он стал прощаться; мы вышли проводить его в переднюю.

Я отпер уже дверь, она немного приоткрылась, а мы все еще стояли в передней, кончая какой-то разговор. Вдруг дверь распахнулась. Обернувшись, я увидал Дегаева, который, войдя на порог и окинув нас взглядом, сделал движение, как будто собирался убежать обратно, потом спохватился, снял фуражку, опять ее надел. На лице его было то же выражение трусливости., Я ему крикнул: «Милости просим, Петр Алексеевич!» Тогда Дегаев стал затворять дверь, и я видел, как его рука тряслась, и он никак не мог попасть крючком в петлю. Все же он моментально оправился настолько, что еще у двери сказал: «Что это у вас двери не только не запираются, но даже и не затворяются?»—«Да вот гостя провожаем», ответил я ему.

Когда юнкер ушел, Дегаев признался, что увидя военную форму рядом со мной, он вообразил, что меня уже уводят арестованного. Чего в подобных случаях пугался Дегаев, будучи агентом Судейкина? Трудно на это ответить положительно. Возможно, что о нашей типографии знал только Судейкин; известно, что у Дегаева с ним были подобные секреты от департамента полиции. Возможно даже, что и Судейкин не знал, или не все знал о нашей типографии; Дегаев очень ловко обманывал Судейкина. Словом, обнаружение нашей типографии, очевидно, грозило какими-то неприятностями, расстраивало планы Дегаева и, должно быть, ставило его, по крайней мере, в неудобное положение. Нужно заметить, что в это время, как потом мне сделалось известно, он уже совершил обратную измену и дал слово принять личное участие в убийстве Судейкина.

Как бы то ни было, трусость его мне тогда бросилась в глаза, а потом, узнав о его измене, я этой трусостью и боязнью смерти объяснял и его измену. Как умный и ловкий человек, он сумел не только купить свою жизнь ценою жизни других, но занял очень видное положение при Судейкине. Последний вполне доверился ему, сблизился до дружбы. Дегаев, выдав все самое крупное в тогдашней организации «Народной Воли» и укрепившись на своей позиции. думал, должно быть, что ему удастся сохранить свою жизнь, скрывая свою измену, или, когда она, наконец, обнаружится, убирая с своей дороги всех тех людей, которые способны были ему отомстить. Но вскоре он с ужасом увидел, что его измена может сделаться известной не сегодня, завтра даже петербургской организации, где он крепче всего, так сказать, забаррикадировался. Он убедился, что, несмотря на разгромы, новые нарастающие революционные силы могут выставить сколько угодно мстителей. Кроме того, даже совершая свою измену, он, мне кажется, продолжал верить в силу революционного движения, он не надеялся подавить его чисто полицейскими мерами и казнями. И вот, зная, что революционеры существуют и будут существовать в России, что его измена сделается известной, он опять почувствовал панический ужас перед лицом смерти и решил совершить вторую измену, не менее гнусную и возмутительную, чем первая. С свойственным ему лукавством и умом он обманул Судейкина. Только в последние дни Судейкин начал, как будто, сомневаться в Дегаеве; до этого он вполне ему доверял, обладая, очевидно, более прямым характером. Не легко было Дегаеву играть иудину роль.

Теперь, когда прошло уже много, много лет с того времени, можно без жгучей ненависти пожалеть, что в даровитой и даже симпатичной натуре Дегаева не было тех внутренних устоев, которые дают человеку смелость смотреть смерти в глаза и не позволяют ему мириться с жизнью, купленной ценой измены и предательства."

Н.П.Маклецова (Дегаева):

"Последнее мое свидание с Сергеем в России произошло не более как за месяц до убийства Судейкина (я не помню хорошенько числа и месяца—в ноябре или в конце октября). Мы ту зиму жили в Харькове. Сергей явился внезапно, показался мне очень бледен, мрачен; за обедом он просил послать за водкой и говорил, что теперь совсем не может ничего есть, не выпивши перед этим. Оставшись со мной наедине, он сказал, что хочет убить Судейкина: «Этот мерзавец обманул меня кругом; царю он не представил меня, показал только Плеве и Победоносцеву; кажется, он хочет меня сделать обыкновенным шпионом; за это я ему отомщу»... Потом на мои вопросы Сергей опять повторил, что действует с полного согласия Исполнительного Комитета...

Решив заманить Судейкина для того, чтобы убить его, Сергей сообщил ему, что в такой-то день ожидает к себе на квартиру барыню из провинции с очень важными документами. .Судейкин и раньше бывал у Сергея, поэтому не было ничего странного в том, что Сергей просил его присутствовать лично при свидании с приезжей из провинции. Между тем, Сергей спрятал у себя на квартире двух террористов, а сам должен был встретить Судейкина и подать знак к нападению выстрелом. Судейкин явился с племянником. «А где же ваша барыня, Сергей Петрович?» спросил он Сергея. Сергей что-то отвечал ему и повел в заднюю комнату. Когда они сели у стола, Сергей выхватил револьвер и выстрелом ранил Судейкина. «Дегаев! что вы делаете?!» закричал тот и бросился в переднюю, где в то время уже убивали его племянника. Сергей вместе с другими участниками бил Судейкина во время борьбы в ватерклозете... Затем, так как дело было кончено, он надел пальто и медленно спустился по лестнице. В ушах у него все время стоял страшный крик Судейкина, но на лице, вероятно, не отражались ни ужас, ни растерянность, так как, когда ему пришлось проходить мимо швейцара, тот, по обыкновению, встал, поклонился ему и пропустил мимо, не заметив в нем ничего особенного."

На границе ему пришлось прожить два дня в ожидании, когда привезут ему паспорт. Затем он отправился в Париж на суд своих бывших товарищей. Надо прибавить одну черту: жена Дегаева жила в это время в Париж и каждый день ходила обедать к Л. Тихомирову.

Сергей пришел тоже к Тихомирову и, сообщив о смерти Судейкина, предложил самому привести над собой в исполнение смертный приговор, если народовольцы сочтут это действие полезным для партии. Л. Тихомиров обещал переговорить с другими членами «Народной Воли» (имена их я не могу припомнить) и сообщить Сергею решение суда. Сергей ждал 3 дня... «Если бы тебе вынесли смертный приговор, ты бы исполнил его?» спросила я. «Разумеется», отвечал он без малейшего колебания.

Но приговор ему вынесли другой; имя его было предано бесчестью, он был изгнан из партии, и ему было запрещено когда бы то ни было, под страхом смерти, принимать участие в политической деятельности партии.

Это был жестокий, но справедливый приговор."

Дегаева судили зимой 1884 года в Париже. Суд состоял из В. А. Караулова, Г. А. Лопатина и Л. А. Тихомирова. Обещание, данное Дегаеву Тихомировым, Исполнительный комитет партии «Народная воля» выполнил. Дегаев с женой в присутствии Тихомирова сели на пароход, отходящий из Англии в Южную Америку. Плаванье завершилось благополучно. Постоянно меняя место жительства, они из Южной Америки перебрались в США

И.Генкин:

"Совершенно случайно мне пришлось познакомиться с женщиной-врачом А., которая, проживая в девятисотых годах за границей, хорошо знала Владимира и Сергея Дегаевых. С семьей последнего она была даже связана в течение многих лет.

Гражданка А. впервые познакомилась с Сергеем Дегаевым в Париже, куда он приезжал в гости к своему брату Владимиру, некогда наивному и восторженному революционеру, а в то время уже ловкому биржевику, разбогатевшему на разных спекуляциях. Получив от Сергея Дегаева приглашение приехать в Америку, А. поселилась в 1901 г. в его доме в г. Верминионе (штат Южная Дакота) и довольно близко сошлась с ним и с его женой; благодаря их (надо сказать совершенно бескорыстной) материальной помощи она имела возможность получить высшее образование и сделалась врачом.

По словам А., в Америку супруги Дегаевы перебрались еще в девяностых годах. Первое время они сильно бедствовали; он работал грузчиком и чернорабочим, а она — прачкой и кухаркой. Однако, будучи по образованию математиком и вообще отличаясь большим трудолюбием и настойчивостью, Сергей Дегаев вскоре принялся за продолжение своего образования. Перейдя на иждивение своей жены, не гнушавшейся самой черной работы, лишь бы помочь мужу “выйти в люди”, он в течение нескольких лет кончил университет и добился диплома преподавателя математики, а потом и звания профессора и декана.

В г. Верминионе (Вермингтоне) “мистер Алегзендер Пэлл” — под этим именем Дегаев и проживал в Америке — хорошо зарабатывал, имел собственный дом и содержал у себя на положении опекаемых им стипендиатов одного неимущего студента и двух молодых девиц — дочерей каких-то бедных американских фермеров. На одной из них, также сделавшейся математиком, Дегаев под старость женился.

Кроме математики и “культуртрегерской” филантропии (вроде прикармливания упомянутой пятерки питомцев), мистер “Александр Пэлл” ничем решительно не интересовался. Он, правда, считал себя сторонником ультрабуржуазной “республиканской” партии и всегда голосовал за ее кандидатов, но вопросы политики сделались совершенно чужды этому бывшему “активисту